Петров, которому было поручено следить за клиентом, повел меня в милицейский «УАЗ», намереваясь посадить в его крохотное арестантское отделение, за карикатурную решетку, и я уже представлял свой взгляд через ее прутья, свое последнее «прости» моей полузанесенной снегом фрау, но Цупик прервал его, сказав: «Поедет со мной». Люди разобрались по машинам, кто–то принялся разворачиваться, а Цупик подошел к обычной старой «Волге», но — с затемненными окнами, и предложил мне садиться на сиденье пассажира, и внутри пахло бензином и советским кожзамом, он включил радио, по которому интимно вещал что–то засыпающий диджей. Мы тронулись, выехали на проспект и поехали к центру.
— Я договорился, на время следствия вас поместят в «американку». Это — внутренняя тюрьма МГБ, прямо в главном корпусе.
Я отметил, что наедине, когда нас никто не слышал, Цупик снова обращался ко мне на «вы», и это подтверждало мои ощущения о его ощущениях о моей невиновности, я был очень ему благодарен за это «вас».
— Там получше условия содержания, там есть отопление в камерах. Подследственных там держат по одному, тем более — таких, как вы. Но это — только до суда, вы уж потерпите. Условия содержания знаете? — Он сделал громче радио. — В камерах ни с кем не разговаривать, — он заглянул мне в глаза и сделал значительное лицо, став похожим на французского комика Луи де Фюнеса. Он хотел сказать еще что–то, как мне показалось — о том, почему вдруг они нагрянули среди ночи, и о том, что он думает насчет моего дела, и я доверительно подался вперед, но в последний момент он отвернулся и стал следить за дорогой.
Подъехав к нарядному, подсвеченному со всех сторон сталинскому дворцу МГБ, мы свернули на Комсомольскую улицу и затормозили прямо напротив тупика у входа в клуб им. Дзержинского. Тупик — Цупик. Тупик, заканчивался декоративной, крашенной в цвет здания дверью. Следователь мигнул несколько раз фарами, и она начала отворяться.
— Я и не знал, что здесь дверь, — не выдержал я.
— Никто не знает. До тех пор, пока не привезут. Мы въехали в ворота и оказались во дворе целого квартала зданий, занимаемых МГБ. К машине тотчас же подошел человек с зеркальцем на длинной кочерге и осмотрел днище. Потом постучал в водительское стекло, на что Цупик, приспустив его, сказал просто:«Один». Человек поставил какую–то отметку в своем листе (интересно, сколько еще отметок там у него появилось за эту ночь) и отступил в сторону.
Медленно лавируя между зданий, которых оказалось очень много, мы миновали еще ворота — в пятиметровой стене с колючей проволокой, и подъехали к круглой постройке, стекла которой были забраны решетками. Я почему–то чувствовал себя туристом, воочию наблюдающим архитектурные памятники, давно заштрихованные на всех картах города. На планах города все это было серым квадратом размером с километр, квадратом, который МГБ предлагает считать одним своим сплошным зданием, штаб–квартирой. Самолеты, идущие над столицей, специально огибают центр города, чтобы никто, не дай бог, не снял этой секретной тюрьмы. И вот я — перед ней. В качестве арестанта.
Цупик вышел из машины, я — тоже, обнаружив, что давно нахожусь на мушке автоматчика, глядящего на меня с постамента наверху. Кроме того, я обнаружил, что небо забрано колючей проволокой, ворота за машиной уже захлопнулись, а внутрь ведет крашенная в серый цвет жестяная дверь с узкой прорезью бокового входа для провода арестантов. Следователь пошел куда–то вглубь и достал из папки документы, и я пытался было следовать за ним, но конвоир у входа меня окрикнул: «Куда? Стоять. Лицом к стене». Потом меня завели в крохотную комнату с дощатым полом и решетками вместо двух стен. Прошел быстрым шагом в направлении выхода Цупик. Я думал, что он вернется, ведь он — не попрощался, но меня уже окликнули и куда–то вели. Да, конечно, кто я теперь такой, чтобы он со мной прощался…
Я сдал все свои вещи, включая ключи от фрау и ключи от квартиры, и снова просил о звонке матери, и снова получил отказ. У меня отобрали большую часть, как они говорят, «предметов одежды», так как обнаружили в них тесьму либо шнурки, а это запрещено, ведь я могу повеситься в камере, избежав их правосудия. Эмоций было, пожалуй, слишком много, я уже не отмечал так остро, как при начале обыска, каждую из них, фиксировал лишь, что вот меня фотографируют, вот снимают отпечатки пальцев, вот ведут по закругленному коридору, крашенному в зеленый цвет, знакомый всем бывшим советским людям еще по школе, нас всю жизнь окружал этот цвет — в поликлиниках, в военкоматах, в исполкомах, в паспортных столах, а вот он откуда — пожалуйте! Мы все были готовы к нему в любой момент, он не удивлял нас так, как удивит тех, кто попадет сюда через двадцать лет, уже не помнящих вот этого липкого, тошнотворного зеленого.
Читать дальше