Ирис Юханссон - Особое детство

Другие люди, особенно те, которые боятся, могут сказать и сделать вещи, которые отзываются такой болью в теле! Как будто меня охватывает невыносимый жар, как будто я взрываюсь, все тело разрывается на куски. Приходит истерика, я кричу, лягаюсь, кусаюсь, бросаюсь на землю, бьюсь об нее головой и пытаюсь унять тело. Чаще всего достаточно немного покачаться, тогда появляется влага, и мир опять становится хорошим.

Все параллельные реальности, которые я переживаю, сменяют друг друга, и иногда я не могу ничего с этим поделать, но иногда у меня получается мысленно призвать мир знаний, мир цветов, мир звуков и мир боли.

Когда я с людьми, я должна или не должна делать множество вещей. Я не должна говорить, чего я хочу, потому что тогда я буду невежливой. Я должна здороваться определенным образом, иначе большие рассердятся и назовут меня невоспитанной. Иногда, когда я что-то говорю, бабушка говорит, что я грешная, иногда она заставляет меня говорить "Извините", хотя я не знаю, что значит "Извините" и почему человек так говорит. Я вижу, что люди успокаиваются и теряют интерес ко мне, тогда я опять "учиняю" что-нибудь, и возникает та же самая картина. Некоторые смеются, но большинство считают, что меня нужно поместить в соответствующее учреждение. Жизнь иногда бывает такой странной. Как будто с другими людьми человек абсолютно не может быть таким, какой он есть, как будто это помешает другим, а человек не должен нарушать душевный покой других.

К сожалению, я любила нарушать душевный покой других и не могла перестать то и дело расшатывать его. Душевный покой матери было так легко нарушить: мне достаточно было войти в комнату. Она начинала сердиться, когда видела мой взгляд, или, как она говорила, "язвительную ухмылку на моем лице". Она считала, что это может "довести до бешенства дохлую лошадь", так же как и ее саму. Она думала, что иметь такого ребенка утомительно, но она была рада, что за меня отвечает папа, и она часто "сдавала" меня ему, чтобы побыть немного в состоянии душевного покоя. Она часто говорила, что она смогла бы иметь еще десять таких детей, как мой брат, но больше ни одного такого, как я, и что я досталась ей за ее грехи. Я часто ждала, чтобы узнать, как выглядят эти грехи. Это было такое странное слово, у него была особая форма, мне она нравилась, но она никогда не объясняла, откуда взялись ее грехи и как они выглядели.

Единственным человеком, который не говорил мне, что я должна вести себя хорошо, был мой отец. Правда, Эмма тоже не делала этого, но ее как телесного существа больше не было. Эмма поехала в Гётеборг и умерла, она больше не вернулась в обычный мир. Зато папа говорил мне, какой, по его мнению, люди хотели бы меня видеть, и спрашивал меня, не могла бы я делать так, потому что так было бы лучше. Я делала, как он говорил, пока я могла, это зависело от того, чего не хватало у меня в голове в данный момент, что я могла держать в памяти, потому что я каким-то образом понимала, что лучше всего делать так, как он говорил.

Он пытался научить меня, что не нужно реагировать, когда думаешь, что другие глупы, нужно просто думать, что они странные, и не обращать внимания. Это у меня не получалось, вместо этого получалась "вспышка", но время от времени я могла уставиться на человека и "не вмешиваться", тогда было странно, потому что "вспышка" начиналась у него. Наверное, когда он говорил, что я "реагирую", он подразумевал что-то другое, скорее он имел в виду, что когда человек был раздражен, я цеплялась за это и не могла перестать, так что человек каким-то образом взрывался, приходил в ярость или у него начинала болеть голова. Такие люди часто начинали ругать папу или маму, что я избалована и что мне нужно "задать встрёпку", что это мне совсем не повредит.

Папа отвечал, что встрёпка как раз повредит мне, он знает, что это не помогает, что это негативно влияет на мою способность быть вежливой или воспитанной, и что, на его взгляд, взрослые люди должны быть достаточно зрелыми, чтобы невинный ребенок не мог вывести их из себя.

Из-за этого слова "невинный" обычно возникала новая перебранка между взрослыми, и воздух наполнялся удивительными цветами и формами, и я сидела под каким-нибудь стулом или под столом и следила за всеми перипетиями этого представления.

Иногда дело кончалось тем, что человек спешно уходил и больше не приходил к нам. Он думал, что папа совершенно рехнулся и его нужно засадить под замок, что он еще хуже, чем я. Папа дружелюбно улыбался, говорил: "До свидания" и просил человека подумать еще раз и прийти снова, потому что он не злопамятный и надеется, что это относится и к его собеседнику.