Мартин Эмис - Успех

А теперь — быстро: что вы обо мне думаете? Что вы думаете обо мне, Грегори, Грегори Райдинге, таком каков он есть? Итак, послушаем — высокомерный, самовлюбленный, цветущий, презрительный, барственный, поверхностный, развращенный, тщеславный гомик — и бесчувственный, главное, бесчувственный (посмотрите, как бесстыдно он раскрывается перед вами). Сейчас я в высшей степени осознаю, кто я есть. Ты что, болван, считаешь, я не знаю всего этого? Ты, болван, я все это знаю, знаю все, болван!

А теперь послушайте.

Вчера со мной начало происходить нечто печальное и необратимое.

Я встал в девять. День был солнечный. Я выпил чашку чая и съел тост. Пошел в метро на Квинсуэй. У эскалатора был один из нередких выходных; я спускался по бесконечной стальной лестнице, чувствуя, как волосы мои раздувает нечистый ветер, веющий из недр земли. Вдруг металлический состав вырвался из своей дыры — уродливый зверь, высвободившийся из ловушки. Я вошел в полупустой вагон и, как обычно, встал возле двери. Все было как всегда: свисающие с потолка петельчатые ручки раскачивались при каждом толчке поезда, натриевые фонари гасли и вновь набухали светом, скрежет колес и врывающиеся снизу сквозняки, загаженный пол, духота, пассажиры, по-идиотски сидящие лицом друг к другу. И тут оно началось. Как только поезд, со свистом рассекая воздух, вынырнул на Ланкастер-гейт, как только стены туннеля почернели, а пульсация фонарей прекратилась (подобно мощной воздушной волне от раздавшегося рядом взрыва, подобно провалу в больной памяти, подобно шипению смешиваемых химикалий), я почувствовал это, почувствовал мгновенно, почувствовал, как если бы я был сумасшедшим уже много лет, сумасшедшим, как выжившая из ума старая овца на пастбище под моросящими небесами. Нет, не делайте этого со мной, нет, не надо. Я вышел на следующей остановке. Поднялся на пеструю, разноцветную поверхность и остановился, ероша волосы, посреди безумного водоворота Марбл-арч, транспорт непрерывным потоком катился мимо, облака стремительно проносились у меня над головой.

Что случилось со мной там, внизу? Что-то случилось. Физически все это было очень даже реально — холодный пот, удушье, как будто сердце готово выскочить из груди, охватившая все тело дрожь, слишком глубинная, чтобы проявиться в треморе пальцев или прорваться криком. В мгновение ока я понял (как начинающий велосипедист или жокей), что мне надо прямиком отправляться обратно, обратно под землю, в преисподнюю, и я развернулся, снова купил билет, и застыл, как манекен, на спускающейся лестнице, а кругом все громче раздавался грохот молотков, и кружились темные смерчи, и мое тело (пот, дрожь, сердцебиение) впало в тот же ритм. Мне потребовался каждый, самый ничтожный атом моей решимости, чтобы не повернуться и не помчаться обезумевшим хомяком вверх по опускающемуся стальному колесу. Так что же — спускаться все глубже в этот ужас? Я быстро перешел со спускного эскалатора на подъемный и, перепрыгивая через ступеньки, помчался назад к свету.

Я попытался еще раз сегодня вечером. С тем же результатом. Кошмарная череда медлительных, вонючих, набитых, дергающихся автобусов доставила меня домой к половине восьмого. Теренс с Урсулой собрались на свои тошнотворные вечерние посиделки внизу: так или иначе, я был не в состоянии видеть никого из них. Я лег у себя и пролежал до одиннадцати, после чего, отважно бравируя собственной храбростью, направился в ванную. Теренс в новой нелепой рубашке, с видом коварной рептилии, сидел скорчившись за столом над саженным стаканом виски. В последнее время мы совершенно не представляем, каким образом приветствовать друг друга. Спокойной ночи. Здравствуй. До завтра. Полулежа в кровати, Урсула вязала, и я остановился, чтобы (редкий случай) переброситься с ней парой слов — да, у нее все в порядке, и она не особенно заботится о том, как заполнить день. Оставшись один посреди поблескивающей стеклом и никелем ванной, я поймал себя на том, что снова и снова прокручиваю мысль, не скомандовать ли Урсуле забраться попозже ко мне в постель. Но нет — по-своему это тоже будет ужасно. Я вернулся наверх, принял одну таблетку сильнодействующего снотворного, потом другую и стал дожидаться, пока все эти слепые дикари не завершат у меня в голове свои разборки. Где-то в комнате неподалеку, в одном из заброшенных жилищ на нашей улице, какой-то сбрендивший иностранец оглашал ночь истерическими воплями. Что он кричал? «…Закройте двери — закройте двери — закройте двери…» В какой-то момент я не выдержал и в полусне встал, подошел к окну, распахнул его и выглянул. Двери черной «скорой», приехавшей за ним, были явно открыты; но даже когда кто-то захлопнул их, он продолжал механически взвизгивать: «Закройте двери — закройте двери…» Какие двери он имел в виду, размышлял я, возвращаясь в постель. Было, наверное, уже утро, когда я провалился в сон, серая подушка отсырела, серый, грязный рассвет занимался за окнами.