Мартин Эмис - Успех

В августе у нас обоих дни рождения: у него восемнадцатого, у меня — девятнадцатого. (Такого рода вещи привлекали моего приемного отца, витающего в облаках, склонного к причудам; он обожал всякие совпадения, счастливые случайности, непредвиденности, словом, все произвольное.) Все, похоже, думали, что эта близость может повергнуть меня в малодушное отчаяние, но на деле это была одна из очень немногих вещей, которые меня не волновали, по крайней мере сами по себе; я не возражал, что ему больше повезло, чем мне (тогда. Неужели бы я осмелился?). Однако они все приставали ко мне и бесконечно суетились, так что в конце концов я все это возненавидел. Пожалуй, я бы предпочел, чтобы у меня вообще не было дня рождения; думается, такие мальчики, как я, больше всего ненавидят, когда на них обращают внимание. Так я наслаждался праздником Грегори несравненно больше, чем своим собственным. Не требовалось особых усилий, чтобы его торжество прошло удачно, — в нем не чувствовалось того напряжения, которым неизменно были отмечены все сборища, посвященные мне. И разумеется, мой названый брат блистал. Трудно поверить в подлинное великолепие подраставшего Грегори, глядя на ту неуверенную и скомпрометированную личность, в которую он превратился.

Особенно в последнее время. Особенно с тех пор, как Урсула переехала сюда. Она умаляет его, причем в каком-то важном смысле, который я пока никак не могу понять. Вы понимаете, в чем дело? Или он до сих пор морочит вам голову?

Почему он не берет ее с собой чаще, не уделяет ей больше времени, не притязает на нее как на свою собственность, каковой она, по сути, и является? Сначала по своей трусливой привычке я предположил, что он бросил нас с Урсулой бездумно, презрительно, словно чтобы подчеркнуть, что мы — два сапога пара, мелкие, замудоханные людишки, неудачники из «подполья», не имеющие права посягать на сияющую цитадель его жизни. Но все же тут что-то не так. Похоже, что и ему теперь не сладко живется.

Трахал ли он ее когда-либо — вот что я хочу установить. Это важно. Я знаю, что она частенько ходила к нему в комнату по ночам (я думал, что она делает это просто потому, что больше дружит с ним, чем со мной, но однажды я застал ее после этого в ванной, и на какое-то мгновение она показалась испуганной и пристыженной, ночная рубашка на ней сбилась и измялась, и от нее исходил солоноватый запах, которого я никогда прежде не чувствовал), я знаю кое-что об их сексуальных утехах (был один случай, о котором оба потом не обмолвились ни звуком, когда они, практически голые, остались без своего плота на крохотном островке в садовом пруду), и я знаю также, что они использовали любую возможность потрогать друг друга (однажды тенисто-ярким весенним полднем я забрел в амбар и, услышав доносившееся из-за копен сена любовное воркование стал подбираться ближе, привлеченный звуками игривой борьбы и смешливыми упреками, и увидел Урсулу, лежавшую на спине на огромном седле, платье ее было задрано, а нижнюю часть тела скрывали энергично двигавшиеся плечи и спина Грегори, и, уж конечно, он наверняка, не жалея сил, ласкал ее, подумал я, неслышно удаляясь), но трахнул ли он ее на самом деле — вот что я хочу установить. Ведь тогда все станет яснее, не так ли? И не только для них, но и для меня.

— Слушай, Урсула, — спросил я ее как-то вечером, — в тот раз, когда вы с Грегом потерпели крушение на пруду и остались там практически без одежды, — что там на самом деле случилось?

— Уф, — сказала Урсула, не отрывая взгляда от лежавшего у нее на коленях вязания, ее тонкие чувствительные волосы путались с пряжей, нервные пальцы быстро двигались, — просто глупость.

— Пусть глупость, но что на самом деле случилось?

— Понимаешь, мы добрались туда на плоту, который сколотил Грегори, и не заметили, как он уплыл от берега, и пришлось старому, сварливому мистеру Фирблу переправлять нас обратно на лодке.

— Но расскажи мне немного о том, каково это — быть немного неодетым.

— Да, одежду мы сняли.

— Понятно. И зачем?

Руки ее замерли, и она огляделась.

— Просто сняли — и все.

— Да, я понимаю. И все себе представляю. Но все-таки зачем вы ее сняли?

— Потому что было очень жарко. Нет, ничего у меня не выходит с вязанием, вот сейчас брошу все и больше никогда не возьмусь.

— Без башни, Урсула. Урсула, без башни, — предостерегающе прошептал я, и она наконец подняла голову. Потом, что называется, «скорчила забавную рожицу», растянув в улыбке сжатые губы и вытаращив глаза.