Александр Иличевский: Ай-Петри (нагорный рассказ)

И тут происходит непоправимое. Девочка начинает тихо петь.

Она совершенно погружена в песню. Она и есть сама песня. Она поет совсем не так, как учат детей на уроках хорового пения, где они выразительно наклоняют набок головки. Девочка безукоризненно совмещает воплощение в звуке и совершенную отдаленность от той вещественности, которую он являет. Мелодия обретает телесность, и сама девочка становится прозрачной.

Ее песня без слов — и восходящий голос уносит мою душу в ослепительный простор, о котором я знал давно — как о том, что, наследуя вожделению, предшествует смерти и Богу.

Вовка толкает меня локтем — и пересаживается за столик девочки. Он заговаривает с ней — и она, залившись смущением и подбирая слова, отвечает невпопад.

Аксакалы переглядываются, один выходит. Тем временем Вовка беззаботно разглагольствует перед девочкой, неумело пытаясь кадрить. Девочка не понимает его ужимок, и отвечает сердечно.

Скоро аксакал возвращается, с ним крохотный старик.

Сцапав за руку, он уводит девочку.

Упорно ведя ее между столиков, — старик похож на ослика, который, впрягшись, влечет по небу легкий, но упрямый планер.

После чего к нам подсаживается худой усатый человек в кожаном пиджаке. Он разлепляет спекшиеся губы. Человек объясняет нам, что по их обычаям — обычаям езидов, если люди видели, как незамужняя девушка разговаривала с мужчиной, который не является ее родственником, то он, этот мужчина, обязан до захода солнца посетить дом её родителей. Иными словами, он ждет нас к себе в гости немедленно:

— Дом Нури вам покажет любой, — твердо сказал он, поднимаясь.

Мы метнулись в палатку. Вовка хотел бежать. Он кипешился и клялся сейчас же идти на контрольно-спасательную станцию за подмогой.

— Иди, — заорал я. Или тебя зарежет погоня, или горы накажут. 20 кэмэ не фунт изюма. Кругом зверья полно — и мы тут как овцы на майдане.

— Что же делать, что же делать… Ты слыхал? Он сказал — они езиды! Мне батя про езидов рассказывал. Суровые они, я тебе точно говорю — нам мало не покажется!

Замерев от зябкости, я вложил за пазуху ледоруб, клинком вниз; ежась, застегнул до ворота рубаху, куртку, и вышел. Достучавшись до полоумного сторожа, залегшего в сельсовете, я расспросил его, как найти дом Нури.

Вовка идти со мной отказался наотрез. Он собирался добраться до «ка. эс. эс», надеясь, что еще по дороге его подберет патруль с погранзаставы. Застава располагалась километрах в сорока, у Дуззахского перевала, но два патрульных маршрута как раз захлестывали к югу, за спасательную станцию.

— А не дойду — так в горах до утра перекантуюсь. Не ночевать же с этим зверьем, — Вовка рывком подтянул лямку рюкзака и повернулся идти.

— Значит, ты меня бросаешь? — спросил я, обозлясь.

— Считай, что так, — он скакнул вниз на дорогу, и крылатые синие сумерки опустились ему на плечи.

Скоро я сидел за низеньким столом. Во главе на подушках восседал старик-карлик. Он был погружен в яркий халат, очевидно великоватый ему. Атласная расшитая ткань топорщилась на плечах и шее как полусложенные крылья. По правую руку от старика, прикрыв глаза, сидел усатый человек в кожанке. По левую — девочка. Напротив меня восседали аксакалы, те самые, что были в чайной. Старик, похожий на ссохшегося великана, вежливо склонив голову, спросил меня:

— А где твой друг? Почему он не пришел?

Обыкновенно если человек ко мне обращался, едва зная русский, то я долго мычал, подбирая простые слова, чтобы понятно ответить. Но этот старик так испугал меня, что я выпалил, еще не поняв, о чем меня спрашивают:

— С моим товарищем случился приступ аппендицита. Я связался по радио с «ка. эс. эс», и они обещали его забрать. Сейчас он лежит в палатке и ужасно страдает.

Аксакал перевел, и старики удовлетворенно закивали головами.

На девочке был праздничный наряд, блестевший медью, шелком, филигранной вышивкой; он был украшен бирюзовыми бусами и браслетом; кусочек лазоревой ткани закрывал лицо до тончайшей переносицы. Теперь ее тайна мерцала птицей в незримых облаках, несшихся рваной чередой над этой небесной тряпицей.

Комната вся была устлана кошмами и белоснежными овчинами. Трапеции деревянных перекрытий поддерживались пятью столбами. Центральный столб примыкал к нашему кругу, как отдельная персона за трапезой. Время от времени аксакалы попеременно припадали к нему, проводя сверху вниз ладонью, шевеля губами и после целуя докоснувшуюся руку.