Александр Иличевский - Ай-Петри (нагорный рассказ)

Невдалеке от башни стоял ханский дворец. В нем размещался полицейский участок и сводный штаб пограничного контроля. Из белоснежного известняка, двухэтажный, с резными мраморными вкладышами, усеянными извлечениями из Корана, — дворец походил на шкатулку. Створки его мозаичных окон напоминали крылья махаонов.

Почему-то мои сны в тюрьме часто были связаны с прогулками по комнатам этого дворца. Никогда раньше мне не снились звуки — девичий смех, перелетавший из комнаты в комнату, по анфиладе… Но вот однажды приснилось, что будто бы неподалеку от этого поселка находится некая крепость, что на дворе 1828 год. Я так и увидел эти цифры — они отделились от какого-то фронтона и повисли, покачиваясь, в воздухе. А еще приснилась узкая улочка, приземистые дома сплошь без окон, эти плоские крыши… И будто бы я лежу в шкуре бродячего пса, расположившегося снаружи у порога — в ожидании помоев, или даже остатков вчерашнего хаша. Вдруг, шквал толпы, взбешенной неизвестной причиной, наполняет улочку. Мелькают палки, мотыги, коричневые тела в лохмотьях. Я едва успеваю вжаться в порог.

И вот нашествие черни, чудом оставив меня целым, схлынуло вслед за собственным гулом. Недолго спустя дверь осторожно приоткрылась. Я успел отскочить, пытаясь всмотреться. Паранджа. Пустые руки. Никакого внимания. Завернув краешек ткани, открыла лицо. Всмотрелась в конец пустой улицы. Задержалась взглядом. Я уселся смирно в сторонке. О, как она красива! Посмотрела в небо. И я посмотрел, жмурясь. Столб нисходящего зноя, рассеиваясь световым снопом, обрушивался с небосвода. Слепя, он лился из белого — в черный. В тело сна, наполняя его забвеньем.

Однажды я попросил Мохсена перевести одну из арабских надписей, которые кое-где имелись на внутренних стенах башни. Мохсен задумался, хмыкнул, принес из своей каморы словарь и долго что-то мычал про себя, сличая буквы, соображая. Потом, не менее озадаченно, перевел на английский: «Зверь нападает на человека, только если он кажется ему животным. Демоны руководствуются тем же чувством. Они глумятся над теми, в ком видят животное начало, но почтительны к тому, кто животное начало в себе полностью покорил — и в ком образ Создателя ослепителен и ясен. Потому не подвержен человек действию колдовства, что его заслуги велики».

— Ну, да, — согласился я. Страх делает тебя животным, это верно. Собака на тебя лает, только если ты ее боишься.

Мохсен, весь мокрый от усилий, недоверчиво помотал головой, захлопнул книжку — и стал спускаться, сердито бубня о чем-то.

На рассвете меня будили вкрадчивые вопли муэдзина. Их перемежали петушиные перекаты.

Чуть погодя я просыпался еще раз: во дворе скребла метла и фыркал шланг.

Белесый полдень наваливался тяжкой плитой на море, сады и крыши, отовсюду дочиста выметая живность. Две дворняги и полосатый кот заползали под полицейский «газик» и замирали там, распластавшись. Дежурные подхватывали нарды и табуретки и забирались внутрь участка.

К вечеру раскаленная добела дымчатая голубизна гасла, воздух наконец обретал глубину — и море резко отделялось от небосвода.

Иногда на закате можно было увидеть у горизонта квадратную скобку танкера или сухогруза.

Однажды Мохсен устроил мне экскурсию. Вышло это так.

Уже несколько ночей я дурно спал. Старик-бухгалтер страшно кашлял по ночам. Его дочь все эти дни была с ним рядом. Жена Мохсена приносила им в трехлитровой банке воду, окрашенную марганцовкой, и уносила скомканные газеты, из которых торчали обрывки окровавленной марли.

Этот день начался с того, что в нашу башню пришел врач.

Я видел, как он вышел из камеры. Дочь старика догнала доктора на лестнице и повисла на его руке, целуя ее и сползая по стене на ступеньки. Ее плечи вздрагивали.

Сразу после обеда я надеялся хорошенько вздремнуть, но Мохсен пришел ко мне пить чай. Четвертый стакан янтарного терпкого дарджиллинга меня ободрил вполне.

И тогда я вновь заговорил о Разине. Я сообщил Мохсену, что поначалу казаки просили себе лишь немного прибрежной земли, чтобы на ней поселиться с миром. Они вовсе не собирались пускаться в грабежи. И только коварство хана вынудило их совершить упредительные вылазки. А дальше — больше, семь бед один ответ.

В ответ надзиратель вскипел. Он так страстно жестикулировал, что я подумал: сейчас навалится животом и задушит.

Мохсен кричал, что Разин после резни в Астрабаде увез на остров 800 женщин. И всех их зарезал.

(Он сказал «eighteen hundred», — но поправлять его я не стал.)