Эрико Вериссимо - Пленник

Она улыбнулась.

— Навсегда? Хорошо ли вы взвесили то, что сказали? — Она погасила о пепельницу пятую сигарету. — Было время, когда я дошла до того, что чувствовала отвращение к самой себе, словно я сама была виновна во всем… Как это вам объяснить? Будто я сама предложила себя этим плотоядным солдатишкам императора… — Она умолкла, взглянув на собеседника, и через несколько секунд продолжала: — Ну хорошо, свою историю я закончила. Теперь ваша очередь. Почему вы здесь, если вы не профессиональный военный?

Он опустил голову и стал смотреть на шарик из хлебного мякиша, который катал пальцами, будто именно в нем таился ответ на этот вопрос.

— Потому что я трус.

— Ну, положим, лейтенант, трус не идет на войну.

— Но я бежал от другой войны.

— Какой другой войны?

— Вы еще не заметили, что я негр?

— Мне это и в голову не приходило.

— А это имеет для вас какое-нибудь значение?

— С какой стати?

— В моем родном городе у белой женщины, которую увидели с цветным мужчиной в общественном месте, будут большие неприятности…

— А! Понимаю, вы говорите о расовой войне. И все же я не понимаю, каким образом ваш приезд сюда мог стать решением проблемы…

— Это не решение, а передышка. Отсрочка…

— В чем же именно заключаются ваши трудности?

— Трудность выбора: присоединиться ли к тем, кто борется за гражданские права цветного человека в рамках закона, методами убеждения… или к тем, кто борется путем насилия. Нейтралитета тут быть не может. Кто не выберет сознательно, в конце концов все равно окажется либо на одной, либо на другой стороне.

— По-моему, вы не принадлежите к сторонникам насилия. Почему бы вам не присоединиться к первой группе?

Он ответил не сразу. Сказать ли все? Черт подери. Будь что будет, все равно он больше никогда не увидит эту женщину.

— Самое мучительное в моем положении заключается в том, что я не хочу быть негром.Я не чувствую себя негром, за исключением тех случаев, когда какое-либо слово или дискриминационная выходка белого не напомнят мне об этом. Я знаю, что мог бы сойти за белого в любой латиноамериканской стране… Больше того: я не уважаю негров, не люблю их запах, черты лица, манеру говорить. Я стыжусь крови, которая течет в моих жилах. Трудно делать такие признания, но я это чувствую, такова моя сущность.Я не верю, что в моей стране негритянская проблема будет когда-нибудь разрешена удовлетворительно. Законы об интеграции — это лишь… слова, слова и слова. Ненависть, презрение или отвращение, которые белые испытывают к неграм, — это… наследственная болезнь, нечто вроде рака с метастазами, тут не спасет никакая операция. А насилие, с другой стороны, может только ухудшить положение негров… да и белых тоже. Я, дипломированный специалист по прикладной психологии, был безработным… Мне предложили эту должность в армии, я согласился, прошел специальную подготовку и приехал сюда. — Не поднимая глаз, все тем же тихим голосом он добавил: — Мать у меня была белая, отец негр. Сегодня незадолго до нашей встречи мне припомнилось несколько случаев из моего прошлого. Они терзают меня до сих пор.

И он рассказал ей историю своего детства — о привязанности к матери, смешанной с чувством стыда и обиды из-за того, что она вышла замуж за негра; сказал, что не мог любить отца. Он упомянул и о том вечере, когда трусливо бежал, бросив отца, с которым расправились белые. Он испытывал болезненное и в то же время пьянящее удовольствие от того, что изливает свою душу, признается и вместе с тем унижает себя перед другим человеком. Такое с ним случилось впервые в жизни.

— Я уже сказал вам, что я баптист, но иногда я завидую католикам, потому что у них есть исповедь. Бывает необходимо облегчить душу… Я ищу не отпущения грехов, а возможности исповедаться. Недостаточно исповедоваться самому себе. Или в пустоту…

Около их столика остановился официант. Учительница заказала две чашки кофе.

— Вскоре после той ужасной ночи отец покончил с собой. Повесился в ванной. Его нашел я и потерял сознание. Мне хотелось бы сказать, что я упал в обморок потому, что потерял того, кого любил. Но я должен быть честным и признать, что причиной моего обморока был испуг, потрясение, просто подлый страх. Когда я пришел в себя, тело отца уже лежало на кровати, облаченное в праздничный черный костюм. Болезненное любопытство заставило меня подойти к этой двуспальной кровати, всегда внушавшей мне ужас, потому что на ней моя мать, белая женщина, спала с негром… Лицо отца было прикрыто простыней. А у меня в голове роились странные и дикие мысли… Должно быть, кожа у него уже не черная, а серая. Остался ли высунутым посиневший язык? А глаза… вправил ли доктор их в орбиты?