Анатолий Бакуменко - Придурок

— А Ильюшка последнюю ночь провёл у нас, ещё в Дегтярном… Он тогда так увлёкся своими писаниями, что совсем забыл выйти на сессию, потом ещё месяц тайком жил в общежитии. А когда Серёжка Казаков позвал его, то собрался и улетел в Якутию. Женя и Лёшка Давыденков его в аэропорт проводили. Я тебя к себе не зову, у меня хозяйка. Прости.

— Ничего, Свет, ничего. А где он?

— Я не знаю. Это к Жене нужно… Они переписываются. Она вдруг вздохнула тяжело, печально. Сказала:

— Пропадёт он там. Он же совсем ещё мальчик, совсем ребёнок. Это было новостью. Я, конечно, знаю, что он чудной, и сам про себя сказал однажды:

— Знаешь, мне кажется, я недоделанный какой-то. Что-то, верно, пропустили, упростили… конструкцию при сборке.

Свет, да ты что? Какой он ребёнок? Ему двадцать шесть уже. Или двадцать семь, — я понял, что не могу вспомнить, какой сегодня год.

— Ничего вы в нём не поняли, — сказала она. — Он же мальчик совсем. Славный мальчик. Он же растеряется там, он же пропадет! Он только вид делает, что ему двадцать шесть. Это только физический возраст его, но мальчик он ещё… — она вздохнула, словно всхлипнула. — Будет время заходи. В БАНю. Я тебя теперь буду ждать. Ты придёшь? Со мной многие не хотят знаться. Теперь. Проходят, не здороваются.

— Светик!.. — сказал я и руку к груди приложил. Мы расстались.

И я в себя пришёл совсем. Моя голова проснулась, в ней мысли хлынули, словно прорвало плотину, которая взялась откуда-то, превратив жизнь в оторопь. Их было много, и ослабевшая моя голова не могла справиться с ними сразу, а выстроить и отделить разучилась. Это как поток людей, устремляющийся из зала кинотеатра, устремляющийся проскочить узкую дверь, и их тут так много, и всяких сразу. Тут и Пётр с Ильюшкой и Проворов, и все вроде бы по отдельности, будто это и не один человек, а множество. Тут и Света, и Олень с рогами (какой Олень?), и Толстиков, и Женя, и Якутия с Казачком Серёжей. Боже! Разведи!

У кинотеатра я подобрал билет с асфальта, мокрый и с первыми льдышками. На обороте был проштампован сеанс: 18–00, и ниже отштамповано: 20 октября 1973 год. Это, значит, шёл уже к концу семьдесят третий год, и в мире что-то творилось, происходило что-то в жизни, что-то с вами со всеми было — целый год!.. а меня с вами не было… Меня не было! Целый год.

За что?..

В половине двенадцатого стена возле кровати перестала дрожать звуками, и хаос в голове успокаиваться стал, и мысли разделились, распался их взбалмошный хор — я стал думать.

Мне тогда ещё не мог прийти в голову другой вопрос: для чего? Меня этот волновал: за что? Что я сделал такого, что меня должны были наказать? Что такого страшного мог сделать Олень Михайлович (я и не заметил, как в моей голове он вдруг прочно стал Оленем, а не Оленом), что и кому? Какой такой непоправимый вред нанёс он и кому, что такое совершил, что детей его и больную его жену надо было лишать куска хлеба?.. В чём конкретно проявился этот вред? Рухнула страна? Нет, да и не могла рухнуть. Был подорван строй, или мог быть подорван строй… Да не смешите! Для этого необходима целенаправленная подрывная деятельность. Нужна великая идея, которая потрясёт людей, нужен заговор. А не разговоры о джинсах и избирательном праве. Но заговор в такой огромной стране — абсурд. Где-то был Брежнев, Суслов, но я их не знал, и в моей жизни они ничего не значили. Ну, живёт какой-то человек и живёт, мне-то что? Меня не касаются, и я их не касаюсь. Они живут и думают, что они управляют страной, потому что они самые главные и поэтому всех умнее, и знают, что все должны жить так, а не эдак. Ну и пусть они так думают, это не я ж так думаю, потому что я их не знаю, как людей не знаю, для меня они не люди, а функции. Они — функция от неизвестного параметра, результатом которого является власть, и они её держат. И им там, за скобками всех наших параметров, хорошо. Если вдуматься ещё, то появляется мысль о цепочке функций, не обязательно линейных, чаще даже нелинейных, где есть пересечения, скрещивания, разветвления вверх, разветвления вниз, где одна является функцией другой, а та — третьей и так далее. Попадая под знак очередной функции в этой противоестественной их цепи, человек вдруг оказывается вовлечен в какие-то действия, которые ему просто не нужны были, и даже более, не только не соответствовали, но и были противоестественны не только ему, но просто человеческой его сущности, человеческой сущности вообще. Цепочка функций, уходящая в бесконечность. И где первичный параметр, а где конечный результат — тут ни один гениальный математик, ни один великий Лосев не разберёт.