Июнь Ли - Добрее одиночества

– Какая вам разница, будет у меня ознобление или нет?

– Вы прямо как маленькая.

– Я не понимаю, почему мы, неделя за неделей, встречаемся, чтобы погулять, садимся где-нибудь, говорим о пустяках, а потом исчезаем из жизни друг друга до следующего раза, как будто ничего не было. Вам не нравится, как я фотографирую. Вы можете веселее проводить свободное время. Почему вы балуете меня?

– У меня не было возможности видеть отпечатки снимков. Откуда вы знаете, что они мне не понравились бы?

– Вы бы попросили, будь вам интересно.

– А сейчас поздно уже попросить?

Сычжо посмотрела на Бояна, и он увидел смятение в ее глазах.

– Послушайте, – сказал он и посмотрел на ее руки на столе. Пришла мысль, не накрыть ли ее ладони своими, но он решил, что не надо. – Вы должны знать: вы мне нравитесь. Очень. Поэтому, как бы мы ни проводили с вами время, я в это время счастлив. – Или он зря сказал «счастлив»? Ведь он не особенно верит в счастье. – У меня ни разу не было ощущения, что эти прогулки вам неприятны, но, если это так, я, конечно, оставлю вас в покое.

– Я не говорила, что они мне неприятны, – сказала Сычжо.

– Тогда что вас огорчает?

– Я не знаю, кто мы друг для друга. Может быть, для вас это не проблема, но это неестественно.

– Что неестественного в дружбе?

– Мы не предназначены для того, чтобы дружить.

– Значит, мы должны быть либо любовниками, – Сычжо, он увидел, покраснела, – либо чужими друг другу? Третьего не дано? Почему нельзя просто питать искренние теплые чувства?

У Сычжо был нерешительный, загнанный вид, ее словно бы теснил его ум, более ясный, чем у нее, но что она могла, эта ясность, кроме как подтвердить расстояние между ними? Правда была в том, что, где бы они ни находились сейчас – нет, раньше, до того как она выложила на свет вопросы, которые задавали себе они оба, – дальнейшее будет хуже. Почему, подумал Боян устало, печально, люди не могут оставаться на таком месте, какому не в силах найти названия, почему они хотят знать больше, вечно хотят знать больше правды? Все приходит к концу, когда объясняется – верно или неверно.

– Можно я расскажу вам историю? – спросила Сычжо.

Не надо, закричало его сердце. Не рассказывай ее мне, я не тот, кому тебе стоит довериться. Делясь со мной своим секретом, ты либо будешь ждать, что я стану лелеять его как ценность, либо будешь рассчитывать на мою историю взамен. Неужели ты не видишь, что я обману твои ожидания в обоих случаях?

– Конечно, – сказал Боян. Рано или поздно кто-то из них должен был, он знал, сделать шаг, приводящий все в движение в ту или другую сторону. По крайней мере ему следовало радоваться, что не он первый утратил самообладание. – Расскажите, слушаю вас.

– Вы не хотите слушать на самом деле.

– Еще как хочу, – возразил Боян, отводя глаза от пристального взгляда Сычжо. Это будет концом того, что началось недолжным образом; не станет ли теперь легче и ему, и ей?

– Я знаю, что это неправда, но я не против сегодня, чтобы мне сказали неправду, – промолвила Сычжо. – Пора кончать с этой глупостью, пора перестать видеться каждую неделю и притворяться, что все прекрасно и нормально.

– Я не притворялся.

Сычжо проигнорировала эти слова, и в ее голосе, когда она заговорила, было что-то отчаянное. Не теряй равновесия из-за прошлого, хотел посоветовать девушке Боян; что сейчас для тебя трагедия, когда-нибудь вызовет у тебя смех.

В истории, как он и предполагал, фигурировали мальчик и девочка по имени Сычжо, и, несомненно, его ждала самая что ни на есть жалостная повесть о несчастной любви. Он готовился к моменту, когда от него что-то потребуется – утешение, житейская мудрость, прощение.

Друзья детства, они, сказала Сычжо, были знакомы всю жизнь. Мальчик, который был на три месяца старше, взял на себя роль старшего брата – роль добытчика и защитника. Когда родители не могли накормить их досыта, были воробьи, убитые из рогатки, цикады, пойманные с помощью намазанной клеем бамбуковой палки, лягушки, ежи, кузнечики – все это запекалось в углях. Учеба мальчика не интересовала, и он рано бросил школу; тем не менее его называли сообразительным, но такая сообразительность, говорили взрослые, могла выйти ему боком. У ее родителей не было денег, чтобы удовлетворять ее нужду в книгах, и тогда он направил свой ум на воровство: выкапывал из земли медный кабель, таскал с упаковочной фабрики дикий женьшень и редкие сушеные грибы, крал по мелочи то, что люди оставляли без присмотра. Она не спрашивала, кому он все это носил, – в десять лет он уже был связан с воровским миром. Она не одобряла этих проступков, но и не отказывалась от его подарков. Когда она отправилась в Пекин учиться в колледже, он последовал за ней, бросив свой круг друзей в провинциальном городе – друзей, которые могли бы помочь ему наладить сносное существование. В Пекине он обитал без разрешения, перебивался случайными заработками и вел жизнь, которая не имела ничего общего с ее студенческой жизнью. Они встречались раз в месяц далеко от кампуса, гуляли, и всегда перед расставанием он вкладывал ей в руку конверт с деньгами и говорил, чтобы она покупала себе модную одежду, какую носят столичные девушки.