И добавил слегка дрогнувшим голосом: – Она для меня – последняя возможность счастья.
Чарский внимательно посмотрел ему в глаза, сокрушенно помотал головой и, вздохнув, повернулся к выходу.
Пьеса, в которой играла жена Корнилова, давалась в каком-то затрапезном театрике, и Чарский нашел ее непередаваемо скучной; сама же Наташа показалась ему насколько же деревянной на сцене, насколько раскованной была она в жизни. Однако Корнилов, сидевший с ним рядом, буквально пожирал ее глазами, и Чарский чувствовал, как он весь дрожал, когда по ходу спектакля требовалось, чтобы главный герой заключил ее в объятия. Позже он закатил сцену в ресторане, когда тот же актер стал, по мнению Корнилова, одарять ее излишним вниманием. Она не осталась в долгу и тоже вспыхнула, когда Корнилов, понизив голос, сказал что-то привлекательной супруге одного из своих знакомых. Наташа сделала замечание, которое услышала вся компания; Корнилов ответил грубостью; но уже в следующее мгновение они стали у всех на виду гладить друг другу руки и смеяться, как дети.
На следующий день Чарский обедал наедине с ними у них дома, но тамошняя атмосфера так его подавляла, что он решил больше у них не бывать. Он ощущал что-то болезненное в чрезмерной чувствительности этой плохо подогнанной пары. Такая жизнь – это сплошные соития с Клеопатрой, повторяющиеся каждое мгновение на протяжении дня и каждый день на протяжении года, думал Чарский, вновь обретя свободу в своем просторном гостиничном номере. Эта мысль напомнила ему об обещании, данном импровизатору, и через час-другой он управился с переводом. Затем он нацарапал записку Пушкину, сунул ее вместе со своим переводом в конверт, надписал его, запечатал и позвонил в колокольчик, вызывая слугу.
К его удивлению, в дверь постучал сам хозяин, вошел, взял письмо и сообщил, что внизу его дожидается дама. Обуреваемый любопытством Чарский, заподозрив, что это может быть связано с каким-то таинственным любовным приключением, сказал, чтобы ее проводили наверх. Вскоре появилась Наташа Корнилова. Она извинилась, что беспокоит его, тем более что он только от них; просто так случилось, что она ехала в театр и по пути, повинуясь внезапному позыву, решила заскочить к нему, чтобы спросить совета. Она не знает, как ей справляться с мужем. Он такой меланхоличный, почти всегда; такой мрачный, такой безалаберный в привычках… Чарский посоветовал не держать его слишком крепко в узде; однако Наташа возразила, что все наоборот: это Корнилов ее держит . Чарский со вздохом сказал:
– Да, уверен, что так оно и есть.
Они говорили около получаса. Чарский нашел, что в отсутствие Корнилова она гораздо привлекательнее и уравновешеннее, и стал относиться к ней намного теплее. Она, конечно, совершенно незрелая особа, но чего можно ждать от восемнадцатилетней девушки, получившей вольную крепостной крестьянки, ко всему прочему плохо образованной? Теперь он верил, что она искренне хочет доставить счастье своему мужу. Он даже обнаружил, что в ее маленькой пухлой фигурке, крупных чертах лица, вьющихся черных волосах и исходящем от нее довольно пряном запахе скрывается некоторое очарование. В ней чувствовалась природная жизненная сила, но как долго она ее сохранит, будучи замужем за Корниловым?
Провожая ее, он в неожиданном порыве нежности поцеловал ей руку.
Чарский сдержал свое обещание навестить Катерину Орлову. Как только Москву запорошили первые снегопады, он вывез ее на санную прогулку. Укутавшись в медвежьи полости и одеяла, они быстро скользили по городу вдоль скованной льдом реки, пока не выехали в лес. Завывал ветер, пробирая их до костей, но тонкое лицо ее так и пылало.
Откладывая возвращение в Петербург со дня на день и с недели на неделю, он заезжал к ней почти ежедневно. Иногда ей бывало так плохо, что она не могла выйти. Не могла порой даже подняться с дивана. В таких случаях Чарский сидел с ней; они беседовали или читали, а мадам Орлова приносила им чай. Однажды он быстро наклонился к некрасивому, изнуренному болезнью лицу Катерины и прижался губами к ее губам…
В один из редких вечеров, когда они с Корниловым, как в старые времена, выпивали наедине друг с другом, он признался ему, что опасность внезапного появления ее матери, опасность, что она застанет их врасплох, придает всему делу еще большую остроту, подливает, так сказать, масла в огонь. То же самое можно было сказать и о серьезной болезни девушки: о неестественном ее румянце, блеске глаз особого рода, прозрачности кожи и ставших почти бесцветными губах. На Чарского сильно действовало болезненное очарование всего этого – вот она, рядом с ним, живая, трепещущая, задыхающаяся, с пылающим лицом, с разметавшимися волосами… но сколько это еще может продлиться?
Читать дальше