Анатолий Тоболяк: Во все тяжкие…

— Вряд ли она уедет. Исключено, что уедет, — отвечал Сочинитель.

— Но почему?

— Потому.

— Почему?

— Все еще любит тебя, вероятно, старичок, вот почему.

— Лю-юбит?! — возопил Автономов, отбрасывая вилку. — Что ты несешь?

— Я сказал «вероятно».

— Лютой ненавистью ненавидит. И не за меня она цепляется, а за свою долбаную должность. За «лимоны» она цепляется, которые здесь зашибает.

— Тоже резон.

— Но я же могу убить ее ненароком, понимаешь? Да, Анатоль, это серьезно. Сначала убиваешь во сне, а потом наяву.

Сочинитель глубоко вздохнул.

— Я слышал иные речи, — мягко сказал он, — в местечке Пильтун.

— Где? Что?

— Забыл, старичок? Ну, ясно, столько лет прошло! Я вернулся с материка. Ты директорствовал на Пильтунском заводике. Летом я приехал подработать у тебя на забойке. Вспомнил?

— На ретро потянуло? Ну и что Пильтун?

— А то, старина, что Раечка не сходила у тебя с языка. Ты облизывал ее имя. Ты ее боготворил.

— А! — И Автономов сломал в сердцах сигарету. — Молодые бредни. Слеп я был, слеп. И глуп.

— Ну да. Ну да. МЫ НИЧЕГО НЕ ХОТИМ ПОМНИТЬ — ни сладкого, ни горького, ни кисло-сладкого.

— Чего несешь? Ты уже пьян.

— Я плохо сплю, Костя. Практически не сплю.

— Знаешь, дружище, — он положил руку на мое плечо, — никогда не мог представить, что ты, ты, душа общества, будешь на старости лет так неприкаян.

СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ. ДВА БОРТА В УГОЛ. УДАЛОСЬ.

Красавец Аполлон удалился сразу же, едва получил свои двести пятьдесят. Впрочем, щедрый тесть дал ему с запасом — триста — и пожеланием удачной игры. «Ты должен наказать этого грузина, Аполлоша. А продуешься — приходи еще, выручу». Так он напутствовал, и меня передернуло. ПЕРЕБОР, ПЕРЕБОР, КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ.

Аполлон благодарно засветился, заполучив карт-бланш: «Спасибо». — «В другой раз сводишь меня туда. Тряхну стариной, а?» — «Конечно. Почему бы и нет!» — «А посидеть с нами не хочешь, Аполлоша?» «Да нет, пожалуй. Дела». «А вообще-то, честно скажи, ты много пьешь?» — «Честно, К. П., в меру». — «А женщины? Как у тебя с женщинами, честно?» — «Честно, Константин Павлович, за полгода ни разу не ночевал вне дома, — светился Аполлон. — Справьтесь у Зинули». — «Верю, хотя с трудом. Выпей на дорожку стакашку «Амаретто», не повредит». — «Что ж, можно».

Автономов набрал много очков. Он явно обыграл Раису Юрьевну, но Сочинитель слегка содрогался от такой дружелюбной беседы. ПЕРЕБОР, КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ, ПЕРЕБОР.

Он увел своего родственника, обняв за плечи, и тотчас же вернулся, ненормально веселый, потирая руки.

— Ну-с, Анатоль, давай освежимся, пока не пришла гостья.

ОТЪЕЗД РАИСЫ ЮРЬЕВНЫ — ЭТО БОЛЬШОЙ ПРАЗДНИК С КУМАЧОВЫМИ ЗНАМЕНАМИ И КРИКАМИ «УРА».

— Как тебе мой зятек?

— Гм.

— Чего гмыкаешь? Не понравился?

— Мне ТЫ не понравился, — хмуро ответствовал я.

— Это почему же?

— Стелешься перед ним.

— Я? Стелюсь? Одурел ты, что ли, Толяша? — искренне поразился Автономов.

— А как понять, что ты благословляешь его на игру?

— А почему нет? Лучше игра на бильярде, чем коммерческие аферы.

— Он наркоман?

— Окстись!

— Гомик?

— Говорю, в психушку тебе пора.

— Смотри, Костя. Красавчик не прост. С двойным дном. Я редко ошибаюсь в людях.

— Ты-то? Ха-ха! Всегда и неизменно, сколько я тебя знаю, писака, ты ошибаешься в людях. Ты даже умудрился ошибиться в двух своих женах.

— Это они во мне ошиблись.

— Поль умняга. Божий дар. Чистый парень. Зинке повезло, — воспылал Автономов, командуя на столе.

— И поэтому ты с ним Вась-вась?

— А ты бы, конечно, выдал нравоучительную нотацию, писака? Он мне нравится, черт возьми.

— Он моложе Зины?

— На два года.

— Жди развода, Раиса права, — скрепил я, и мой дружок внезапно погрустнел. Печальное сочувствие, почти жалость прочел я на его худом, выразительном лице. ТЫ ПОСТАРЕЛ, АНАТОЛЬ. ТЫ ЗДОРОВО ПОСТАРЕЛ.

— Ты постарел, Анатоль. Всегда был бесшабашным отчаюгой, а теперь у тебя пенсионное мышление.

Врезал.

Затем последовали растроганные воспоминания с неизменным «а помнишь?.». и временами чуть ли не со скупой мужской слезой. Сочинитель, стыдясь, решил упустить их в этом повествовании — потому что далекое прошлое безвозвратно, и незачем травить душу. НЕЗАЧЕМ ТРАВИТЬ ДУШУ, твержу я. Раскопки прошлого эксгумации подобны, и незачем травить душу. Беру ответственность лишь за настоящее, без загляда также в будущее, чтобы опять же не травить душу. Вот прозвенел звонок в прихожей, это реально и представимо. Автономов встрепенулся. Он вдруг сильно побледнел. Ну а я удивился: