Валерий Болтышев: Огоньки

– А на кой? – крикнул Виктор.

– Что? Кому-то непонятна необходимость духовного прогресса? – возмутился профессор.

– Лопух!-сказал Пуришкевич.– Чтоб стремиться!

– Куда? – не унимался Виктор.

– Товарищи! – недовольно крикнули из толпы.– Скажите сразу, чего постановлять надо! Постановим и разойдемся, нечего бюрократизм разводить!

– Минуточку,– остановил профессор.– Вот тут товарищ считает, что нам некуда стремиться. Это взгляд недалекого индивидуалиста, который не видит путей и целей духовного прогресса. Мы еще не знаем тех перспектив, которые откроются нам вследствие неуклонного роста наших духовных сил! Их даже невозможно представить, эти новые горизонты!

– Какие горизонты! Десяток новых могил? – крикнул Виктор.

Профессор проигнорировал его реплику.

– Кроме того, товарищи, не исключено, что все мы являемся объектом наблюдения внеземных цивилизаций. Эта тяжелая, но почетная миссия накладывает на нас определенные обязанности. Мы обязаны отстоять приоритет разума! И мы его отстоим!

– Ну, дожили,– протянул кто-то.– Обязаны теперь… Человек лежит – и все, главное, мимо!

– Браво, Жан! – воскликнула Вера Эдуардовна.– Браво!

– «Ура» надо кричать,– поправил Пуришкевич и заорал:– Ура!

– Дозвольте спросить,– послышался робкий голос. Это была монашенка.– О духовных силах было много говорено, а сил-то, почитай, и нету. Двадцать лиц лишь духовного звания, к тому же трое малого пострига. Разве ж это силы?

Современные души рассмеялись.

– Вот видите,– смеясь, сказал профессор,– видите, в каком виде мы можем предстать перед изучающей нас цивилизацией? Нам необходимо нивелировать уровень знаний, чтоб раздвинуть рамки…

– Кладбища! – опять крикнул Виктор.

– Но этот процесс, как все общественные процессы, нуждается в централизованном руководстве. И мы, наш Первичный Учредительный Комитет, принял решение создать аппарат управления!

По душам пробежал смешок. Всем, похоже, надоела длинная речь.

– Долой аппарат насилия! – крикнул кто-то.

– А-а? – раздался в толпе страшный голос.– Который про насилие? Ты про насилие? Да я тебя, контру застарелую!..

– Позвольте! – строго перебил профессор.– Вы не поняли! Никакого насилия…

– А я говорю – цыть, контра!

– А ну – тихо, гражданин! – выдвинулся из-за профессора огонек помельче.– Соблюдай порядок.

Брыкин узнал того самого деятеля, который призывал на бульваре игнорировать Виктора.

– Вот товарищ не понял,– сказал профессор.– А почему товарищ не понял?

– Потому что – дурак! – сунулся Пуришксвич.

– Владимир Митрофанович! – укорил профессор.– Никакого насилия, товарищи! В нашем аппарате будет только три министерства: Просвещения, Культуры и Контроля!

– Брыкина министром культуры! – радостно заорал Виктор.

– Почему это Брыкина? – обиделся Пуришкевич.– Меня, между прочим, намечено избрать.

– Брыкина! Чтоб народная культура была! – радовался Виктор.

Собрание шумело:

– Брыкина давай! Давай Брыкина! Давай, Иван Семенович! Министром!

И тут словно нахлынуло. И тут вдруг понял Иван Брыкин как-то про все разом. Как жить, зачем. Качнуло горячей волной и вынесло на самый-самый верх, только бесконечные россыпи людских душ видел он вокруг себя, ни тьмы, ни света, лишь они – много, слабые.

Откуда столько? Почему столько? Ведь и не было столько никогда!.. Ах, как много-то нас, как много, когда вместе!.. Эй…

– То-о не ветер ветку кло-нит,

Не-е дубравушка шуми-ит,

То мое, мое сердечко стонет…

Сперва подхватили рядом. Сразу подхватили, словно ждали, истосковались. Голоса ударили чисто. Песня всколыхнулась, как ясный синий звон, сразу удалась, задышала.

– И-извела меня кручи-ина,

По-одколодная змея…

Это была та самая песня, та самая, которую пела мама когда-то и от которой плакала душа маленького Вани. Он и теперь плакал. Сам не понимал, отчего.

Больно было и жгуче, только за всю жизнь никогда прежде не было такой боли – счастливой, светлой, радостной. «Вот оно! – билось.– Вот! Милые!..» Хор разрастался гудящей громадой, он уже не слышал себя, да и не было его голоса – его, отдельно. Песня была.

– Степь да степь круго-ом,

Путь далек лежит,

В той степи-и глухо-ой…– пел Иван Семенович, словно обнимал всех. И еще глубже разворачивались, еще страшней. Ах, да сколько же нас, кто увидит, сосчитать кому!.. Колокольным вздохом неслось с дальних краев, сотнями плачей отзывалось вблизи, и единый, небывалый еще огромный голос, плыл, как река, разливался все шире…