Валерий Болтышев - Город М

Однако окончательно анекдотичной картина сделалась, когда Клавдий, все еще вися на плече, вывернул голову и с гадкой улыбочкой посмотрел на обалдевшего Анну.

– Ну? И что дальше? – хмыкнул он.

– Он говорит, что его нельзя убивать,– пояснил Волк.– Но лучше его убить.

– Ну, это навряд ли,– опять хмыкнул Клавдий. Ему было трудно усмехаться вниз головой, но он старался делать это ехидно.– Советую порасспросить приятеля. Или приятельницу. Да-да,– он хмыкнул еще раз.– За качество я, конечно, теперь ручаться не могу, но количество обслуживания, прошу простить, гарантирую. Скажем, так: недели две без передышки – пойдет? Во все возможные…

– Подонок! – вскочил Анна.

– Да. Его лучше убить,– сказал Волк. Он свалил Клавдия на кучу щебня и огляделся.– Он будет мешать. У него приказ меня убить, и он будет мешать.

– Еще расскажи, почему,– скривился Клавдий.– Кретин.

– Да,– сказал Волк.– Потому что мне поручили дело Пинчука…

– Кретин! Тысячу раз кретин! – Клавдий вдруг изогнулся и застонал, кривя рот.– Тысячу раз говорено! Никто ничего тебе не поручал, кретин! Тебе выдали его по ошибке! Из архива! Из хранилища! Из спецхранилища, крети-ин! И-и-э!..

После этого случилась вещь еще более неожиданная: Клавдий взвыл еще и затих, вдруг скомкавшись в большой зародыш. Он прижал ноги к животу и сунул голову меж колен.

– Он что – ранен? – удивленно спросил Анна.

– Нет,– тоже удивленно сказал Волк. Чуть задрав нос и шумно пошуршав им над Клавдием, он помотал головой.– Нет. Просто у него язва. Непонятно, почему его не сократили…

– А что – должны сократить?

– С язвой должны,– кивнул Волк.– У них – сокращение.

– Вероятно, не знали?

Волк пожал плечом и положил на него автомат.

– А если б знали? – спросил Анна.– Послушайте, а если…– и увидел глаз, ядовито торчащий в него из-под колена. Зародыш глядел в упор.– Ага! Значит, так! – Анна сообразил все быстрей, чем понял, что сумел сообразить.– Послушайте, вы! Сейчас я иду домой. И в пяти… нет, в восьми экземплярах пишу письмо в "Пакет-2". И раздаю его восьми знакомым. Затем я каждый день звоню… Вернее, лучше – нет, лучше прохожу под окнами, понятно? И если хоть раз… Вы поняли меня? Если хоть раз я не прохожу, на следующий день ваше начальство получает письмо, и вы можете считать себя сокращенным! Ясно?

Все это Анна выпалил словно бы в каком-то вдохновении, несколько раз удивившись на прорезавшийся вдруг талант стукача.

– Очень тонкая операция,– добавил он и сел.– Ну?

Зародыш молчал, разглядывая щебень.

– Ну? – повторил Анна.– И?

– Что нужно? – глухо буркнул тот.

– Не трожьте Ингу.

– Все?

– И бумаги по делу Пинчука,– сказал Волк.

"Начальнику бюро "Пакет-2" т. Львиному зеву Письмо (образец):

Доводим до вашего сведения, что ваш сотрудник, капитан Онищенко Юрий Петрович, является язвенником, что несовместимо с дальнейшей гуманизацией общества и, в частности, с выполнением обязанностей во вверенном вам секретном бюро.

Группа товарищей".

"Гвоздика – Львиному зеву:

Связи диструктивным исчезновением объекта ухожу поиск. Согласен лишение премии.

Гвоздика".

А Егорушке опять приснился сон.

Ему снилась река.

Но, исчезая за каждым поворотом, река была то лесом, то небом. И в ней – кроме рыб – жили звери и птицы. К тому же, она начиналась нигде и текла никуда.

А лес, состоящий из деревьев, вдали делался мхом. Но вдоль реки он был рекой, срастаясь с ней и стекая в нее сырым подспудным сумраком. И даже зверь, идущий к водопою, не знал, где и когда трава леса станет травой реки.

Что же касается неба, то оно было всем. Синее или бронзовое, оно было водами, поскольку светилось от самого дна. И в нем стоял лес. И оно росло в лесу – от земли, как деревья, и было всем, кроме деревьев,– поляной, запахом, шевелением ветки.

Словом, мир не давался глазам. И поэтому был невидим. Более того, он не имел глаз, кроме тех, что были им самим.

Порой под вечер он бывал очень красивым – черный лес, бледная река и красный закат,– хотя делалось это без умысла. А порой наступала ночь, и мир исчезал в ней – без страха и сожалений.

Ночь означала ночь. Закат означал закат. Ничего не значила только жизнь, потому что она была всем, как небо, и начиналась ниоткуда, как река, а смерть происходила слишком неожиданно, чтоб приобрести смысл. И первого, кто счел, что это не так, сьел медведь.

Чужак появился однажды утром. Он выполз на берег и стал пить из реки. Но это был чужой берег и чужая река, и, напившись, он закрыл глаза и стал умирать, потому что умел это делать, и потому что эта река и эти деревья вокруг для него означали смерть.