Алан Силлитоу - В субботу вечером, в воскресенье утром

— Нет, как-то раз попробовала, но отказалась: у нее глаза болят из-за этих черно-белых квадратиков.

С облечением выслушав ответ, Артур увидел, что миссис Грэттон скользит взглядом вверх-вниз по газетной полосе. Чамли был наверху один уже двадцать минут. Когда же она, черт побери, поднимется и уйдет, наконец, подумал Артур. Так и до середины ночи просидит. Он прихлопнул севшую ему на запястье муху. Услышав звук удара, миссис Грэттон подняла голову, затем вновь вернулась к чтению. Нет уж, мрачно подумал Артур, я все равно ее пересижу, пусть хоть до утра здесь остается. По улице проехала машина.

— Это фургон с рыбой и жареной картошкой, в город возвращается, — сообщила Дорин.

Было без четверти одиннадцать. Сверху донеслись нетерпеливые шаги Чамли, в чулках разгуливавшего по спальне.

— Сейчас уйдет, — сказала Дорин.

Но не тут-то было. Ну вставай же, поднимайся, ради бога, взмолился про себя Артур. Матери становятся на удивление несообразительными, когда дело доходит до таких вещей. Ну, чего сидишь?

В одиннадцать миссис Грэттон встала и сложила газету.

— Ну что ж, — сказала она, глядя на них обоих. — Я пошла спать. Ты тоже не задерживайся, Дорин.

— Ладно, мам. Не больше десяти минут. Да и Артуру пора. Ему до дома далеко идти.

— Это уж точно! — прокричал Артур. — Сейчас ухожу.

— И не беспокойся, мам, я, пока не лягу, сама вымою посуду и уберусь здесь, — сказала вслед матери Дорин.

Дождавшись, пока на верхней лестничной площадке скрипнула разболтавшаяся доска, Артур привлек ее к себе и крепко поцеловал:

— Я уж думал, она никогда не уйдет.

— Ну, так ты ошибался, — укоризненно произнесла Дорин, отстраняясь от него. Она убрала с кушетки одежду и газеты, чтобы им с Артуром ничто не мешало целоваться, — это был субботний ритуал, установившийся за последние несколько недель, после чего мягко оттолкнула его, поднялась и сказала: — Ладно, давай сделаем вид, что ты ушел.

— Все та же старая шутка, — проворчал он, следуя за ней через посудомоечную к задней двери.

Дорин громко стукнула задвижкой и с натугой проговорила:

— Ну что же, Артур, покойной ночи.

— Покойной ночи, цыпленок! — проорал он так, что, верно, вся округа проснулась. — До понедельника.

Дверь закрылась с таким грохотом, что содрогнулся весь дом, и Дорин надеялась, что при всей своей глухоте мать его услышит. Артур, никуда, естественно, не выходивший, на цыпочках последовал за Дорин в теплую, уютную, хорошо освещенную гостиную.

— Не шуми пока, — прошептала она ему на ухо.

Он закурил сигарету, откинулся на спинку кушетки и, негромко насвистывая что-то, с облегчением вытянул свои длинные ноги. Дорин тем временем убирала со стола и мыла посуду в кухне, производя негромкие, но отчетливые звуки, которые, как она надеялась, отдаваясь наверху, помогут матери погрузиться в сон или хотя бы убедят ее, что дочь внизу занимается своим делом и никто ее не отвлекает.

Она вышла из кухни, сняла фартук и прислонилась к столу. На ней было темно-зеленое платье, которое так соблазнительно подчеркивало ее грудь и изгибы стройной фигуры, что Артур не удержался и сказал:

— Никогда не видел тебя такой красивой.

Она улыбнулась и села рядом с ним на кушетку. В комнате было тепло от все еще тлеющего в камине угля.

— Я люблю тебя, — негромко сказал он, бросая недокуренную сигарету в огонь.

— И я тебя люблю, — откликнулась она, но как бы между прочим.

— Я хочу жить с тобой. — Он положил ей ладонь на плечо.

— Хорошо бы. — На сей раз она широко улыбнулась.

— Сколько, говоришь, тебе лет? Хотя вообще-то, черт возьми, какое это имеет значение?

— Скоро двадцать исполнится.

— А мне двадцать четыре. Тебе будет хорошо со мной. Ни о чем беспокоиться не будешь.

Она просияла и, беря его за руку, негромко произнесла:

— Никогда не забуду нашу воскресную прогулку, как мы смотрели на воду около Коссала, а потом пошли в поле.

— Но ты понимаешь, о чем я только что говорил? — сурово спросил он.

— Конечно.

Они замолчали. Артур погрузился в себя, в голове у него кружились вопросы и ответы, его не удовлетворявшие, он вел последние бои давней войны с самим собою и в то же время чувствовал, что вот-вот прозвучат первые выстрелы нового вооруженного столкновения. Но на сердце у него было легко, он ощущал свободу и уверенность, прокладывая дорогу куда более прочную, нежели те, которыми хаживал раньше. «Напился я, что ли? — подумал он. — Да нет, трезв как стеклышко».