Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

Невзрачненькая Дуся приносит большую кружку напитка. Я жадно пью, а она стоит рядом, улыбаясь, помаргивая безбровыми глазами.

— А водочка, Дусенька, у нас еще осталась? — перевожу я дыхание.

— Есть немножко. Всю не выпили, — улыбается она.

— Это хорошо, — одобряю я. — А ты, Дуся, буди, однако, мужа. Хватит ему, однако, дрыхнуть.

Она послушно подходит к спящему и ногой в меховом тапке сильно пинает его в бок.

— Вставай, Ивуль! (Ивуль — это что-то вроде, как мне вспоминается, нашего Иванушки-дурачка. Как, однако, она обращается с народным художником!) У-у, Ивуль! Нажрался. Вставай!

Ботулу мычит, стонет, перхает — всякие звуки издает, но от ее пинков все-таки пробуждается. Садится. Трет руками широкое, помятое лицо, трясет головой.

— Здорово, Юрка! — узнает он меня. — Хорошо спал?

— А я, Коля, не знаю. Наверно, хорошо.

— У, ешкин-мошкин, как мы с тобой напились! Это ты меня напоил.

— Так уж и я.

— Ты! — утверждает он. — Я тебя не узнал в аэропорту, а ты меня узнал. Я мог мимо пройти, а ты меня позвал. Ты, Юрка, виноват.

Вот какая логика, странная логика…

— Теперь снова надо пить, — продолжает Н. Х. Ботулу, на этот раз очень логично. Переворачивается, встает на четвереньки, отвешивая солидный животик, лишь затем с кряхтением поднимается. — Дуська, неси чего-нибудь! Чего глядишь? Неси, говорю!

Жена, которая только что лупила его ногами, послушно уходит на кухню.

«А ведь эдак, — мелькает здравая мысль у Теодорова, — я кроме этого дома ничего не увижу».

За окном ясное высокое солнце. В такое время года на здешних широтах определиться без часов чрезвычайно трудно. Ночь мало чем отличается от дня: неизменный свет озаряет тайгу. Сейчас, судя по ходикам на стене, одиннадцать. Одеваясь, я вижу в окне широкую гладь Нижней Тунгуски. Щемяще знакомый пейзаж дальних крутых берегов, заштрихованный лиственницами. Обычно пустынная, сейчас река заставлена там и сям грузовыми судами. Навигацией это называется, Лиза. Краткая пора высокой воды, единственный месяц, когда самоходки могут преодолеть Большой Порог в низовьях и подняться сюда с гостинцами для таежных жителей. Ох, черт, как прерывисто дышишь, как жадно смотришь, когда после многомесячной глухой зимы вон из-за того поворота появляется первый караван!.. А вскоре опять опустеет река… промелькнет светлое лето… уже в сентябре крепко ляжет снег и в надолго воцарившейся ночи стужа зашкалит градусники. Такая тут земля, и странно, право, что память о ней так живуча и неистребима, как… «как о первой, сильной любви, да?» Да, догадливая, да, сколь ни избито это сравнение!

Умываясь на грязной, запущенной кухне под рукомойником, я ставлю перед собой цель в ближайший час выбраться из дома художника. Коля Ботулу, думаю я, хорош в умеренных дозах. Его надо… как бы это сказать?.. умело дегустировать. Но тут же спохватываюсь и говорю себе: а ты ведь тоже не подарок, похмельная морда! Сильным иммунитетом нужно обладать, чтобы выдюжить с тобой рядом длительное время… некоторые невинные души прямо-таки заболевают и чахнут на глазах. Так что не будь судьей и не будешь, соответственно, судим. Уже то хорошо, думаю я, утираясь подозрительным полотенцем, что пробуждение сегодняшнее относительно легкое, без головокружений и сердцебиений, без сосущей тоски в районе пупка, где, кажется, размешается душа. Не иначе мой организм настроился на волну молодости, когда никакие бешеные гулянки не могли умерить радостной жажды жизни… вскакивал по утрам в промерзшей комнатухе своей, насвистывал, топил печь, пил крепкий чай и, обрядившись в унты, полушубок, солнцеподобную шапку, спешил по темной, трескучей от мороза улице в редакцию радио — деятельный, неистребимый, талантливый, мать-перемать!

А Ботулу невтерпеж, Ботулу зовет. Он сидит за столом в трусах и майке, жирненький, с брюшком уже… потомок охотников и оленеводов, разучившийся бросать маут-аркан, ставить чум, распутывать следы на снегу, продавший душу свою таежную дьяволу по имени Искусство. Опасное, ох, опасное знакомство свел, теперь уже до смерти не вырвется из этого капкана! А правильно ли — вот вопрос! — распорядился своей жизнью? По той ли пошел тропе, Николай Христофорович? Может, надо было тебе сидеть сейчас на верховом олене-учаге и перегонять многоголовое стадо из тайги на тундровые просторы, где не так донимает летний гнус, — покрикивать «хэ-хэ!», тянуть нескончаемую песню обо всем, что видят глаза, — о воле вольной! — и не знать ничего ни о выставках, ни о званиях, ни о славе бренной? Нет же, неодолимая дьявольская сила (знакома она мне!) привязала к холсту и кистям, поработила… За что же выпьем, Коля, за жизнь или ее отражение?