Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

Аминь, Теодоров, аминь! — поздравляю мысленно себя и, слегка воспрянув (опять появился светлый клочок в затянутом тучами, небе!), одеваюсь, беру сумку с трехлитровой банкой и выхожу на поиски пива. Олька скоро придет (вот он, светлый клочок!). Не могу я ее встретить в таком растерзанном виде. То есть, нехорошим я буду папой, если покажусь ей на глаза таким непотребным. Только поэтому ищу помощи у пива, а иначе бы ни за что, ни в жизнь!..

Но сначала обнаруживаю в почтовом ящике письмо. Не часто балуют меня письмами, как и я своих родных и знакомых. Кто вспомнил о Теодорове? Мама, вероятно… Но нет: это столица нашей Родины подает голос. Я надрываю конверт, быстро пробегаю короткий текст. И остальные лестничные марши (почтовый ящик на втором этаже) преодолеваю в быстром темпе, уже не пошатываясь от головокружения, не оступаясь. Ибо это московское письмо, как шоковая терапия, возвращает меня к жизни, по-новому гонит кровь. Ибо кооперативное издательство (название пока утаю) одобряет и принимает сочинение Теодорова, посланное туда месяца два, кажется, назад.

Как мало мне все-таки надо, чтобы восстать из небытия, возродиться для новых подвигов! Та же улица Есенина, но уже не та, что вчера. Это уже ранний Есенин, желтоволосый, звонкоголосый Сережа, и я приветствую его, как приятеля. Срываю одуванчик и укрепляю его в кармане куртки. С любовью вглядываюсь в зеленые, солнечные сопки: там хорошо сейчас, Лиза Семенова, особенно если захватить с собой плед (для удобства) и бутылочку (для вдохновения). Раскланиваюсь с незнакомыми людьми: здравствуйте, здравствуйте, рад, что вы тоже пережили эту кошмарную, бесовскую ночь! Ну, а как насчет пива — повезет или нет? О чем речь! Вот же она, спасительница страждущих, желтая цистерна на колесах. И покупателей — надо же! — немного. Умеренная, спокойная очередь без драки и мата, надо же! Понимаю, что это ирреально, но все-таки встаю в хвост и через двадцать минут заполняю банку «жигулевским».

Может быть, двинуть в парную? — приходит привычная мысль. Нет, не успею до прихода дочери. Да и не тянет меня что-то сейчас в баню. А влечет меня — страшно сказать — к полузабытой уже, заброшенной в кладовку рукописи романа… того самого, что удостоился столичной похвалы. Перечитать, оценить свежим глазом — вот что я хочу. Есть к тому же у Теодорова и новые страницы, полумесячной давности, — трезвый зачин большого сочинения о нашем современнике… их тоже интересно проглядеть и прикинуть, во что может вылиться нехреновый, в общем-то, замысел. Да-а, творческая прыть овладела, кажется, недавним полутрупом Теодоровым! Это не к добру. Так, глядишь, банка пива может оказаться последней на текущей неделе: засяду на кухне над белыми листами, отключусь наглухо от соблазнов большого мира, припомню, как пишутся буквы…

Так и происходит. Но прежде дочь моя Ольга, неповторимая, прибегает ко мне. Я встречаю ее гладко выбритый, в наглаженной чистой рубашке, помолодевший от пива — славный такой, дееспособный папа! Я нежно целую ее, вглядываясь в смеющиеся карие глаза, обнимаю за плечи и провожу в комнату, где успел навести поверхностную приборку. В окно светит солнце, да и сама моя дочь, не хвалясь говорю, как свежее, двенадцатилетнее солнышко, теплое и яркое, — самое, безусловно, удачное мое произведение. Не обиделась ли она на мой неприход к кинотеатру, пусть скажет честно. Нет, конечно, что ты, папа! Она же понимает, что у меня могут быть неотложные дела, дурочка она, что ли, чтобы этого не понимать? Правильно. Молодчина. Разумно рассуждаешь. Я, Оля, зачастую не распоряжаюсь собой. Потому и звоню нерегулярно, потому и встречаемся нечасто. Но помню о тебе денно и нощно, знай это.

— Я знаю, папа. Я тоже все время помню, — прислоняется она головой к моему плечу.

Да, вот таким образом. Прислоняется головой к моему плечу, а я глажу ее по мягким волосам. Ну, давай, говорю, рассказывай. Как ты живешь, как проводишь каникулы. Все, как на духу, выкладывай отцу.

Дочь смеется. Все хорошо, папа. Она живет нормально. Читает, встречается с подружками, посещает три раза в неделю бассейн, ходит с компанией на видики.

— Видики? — прицепляюсь я.

— Да, а что?

— Надеюсь, не порнуху какую-нибудь смотрите?

— Нет, что ты! — смеется, понимая о чем речь. — Ужасы всякие. Ниндзей всяких. Ерунду всякую.

— Мало тебе ужасов в жизни, — говорю я. — Преступность кромешная, знаешь об этом? Ты у меня смотри, не шляйся поздно вечером, — назидаю я. — Не шляешься?