Игорь Шнайдерман: Жиденок

— Я не могу на это смотреть!

Я выдохнул в её маленькое ушко:

— Я тоже…

Мы промучились без сна до самого утра. Моё тело била мелкая дрожь, а глупенькая Беллочка обнимала меня ну совершенно по-матерински и, то и дело засовывая ножку мне в пах, говорила:

— Ну, ничего, ничего, сейчас согреешься, — и грела меня, как сауна.

…Я очнулся, когда кто-то потрепал меня по плечу и стянул одеяло. Надо мной стоял Лёша. Он сказал:

— Пора, — и мы пошли.

По дороге мой друг сообщил, что стал мужчиной. Он рассказал, как его первая девушка в момент интимной близости стонала:

— Ты не подумай, я не такая. У меня и парень есть. Я его сильно-сильно люблю…

Я спросил:

— Лёха, ну а как вообще?

Лёшка ответил:

— Знаешь… как говна объелся!

Утром на разборе полётов пионервожатый Валера Милашкин поставил нас с Лёхой в пример всем остальным:

— Они не поддались стадному чувству и спокойно, сопя в две дырочки, делали то, что пионеры должны делать ночью.

Пионерка Наташа улыбалась.

Пионер Лёша улыбался тоже.

У меня было непроницаемое лицо и красные уши.

Беллочка Якельчик стояла, покачивая головкой и закатив вверх свои круглые, прелестные, возмущённые глазки.

Первый раз я поцеловался по-настоящему в пятнадцать лет. Мы вместе ходили в любительский театр. Потом я её провожал. Ей было девятнадцать.

Это произошло в сквере на Площади Поэзии. Ну, так совпало.

Мы сидели на скамейке и курили. Потом она взяла меня за щёки и поцеловала…

Вкус её поцелуя напоминал вкус прокисшего бульона. Мне было страшно неприятно.

Но я терпел.

Мне казалось, что она хочет вывернуть меня наизнанку.

Но я терпел…

Меня спасла собака. Соседский ирландский сеттер по кличке Бест.

Он её спугнул.

С тех пор это моя любимая порода.

Мой самый первый и самый главный Театр назывался Зара Довжанская.

Если бы я был именитым и признанным театральным деятелем, одной этой фразы, пожалуй, было бы достаточно.

Когда Зары не стало, не стало и театра. Остались люди, осталось это чудо внутри каждого из них, но театра не стало. Потому что Она и была — Театр.

Она репетировала, сидя в кресле, но казалось, что она летает. Она с трудом передвигалась, но казалось, что она летает. Она жила почти без движения, но казалось, что она летает.

И она действительно летала.

Я уверен, что и сейчас, когда она ушла из жизни, она продолжает летать. Она продолжает летать и освещать путь пришедшим в Театр — звёздочкой под названием Зара Довжанская.

Её театр был не просто хорошим театром. Её театр был театром одухотворённым и добрым, ищущим и находящим, интеллектуальным и простым.

Люди её театра были не просто талантливыми. Они были стремительными и видящими, колоритными и красивыми, любящими и любимыми.

Спектакли её театра не просто были. Они есть. Они живут в тысячах воплощений моей жизни и жизни многих и многих помнящих.

Зара была переполнена талантом. Она выплёскивала его походя. И этих капель было достаточно, чтобы заполнить души всех.

Зара была Женщиной. Женщиной в самом полном значении этого слова. Женщиной во всех проявлениях. Когда её лукавые глаза заглядывали тебе в душу, они излучали любовь всех воспетых человечеством женщин, и ты начинал чувствовать.

Когда её руки тянулись к тебе в надежде растормошить твой дремлющий темперамент, тебе становилось щекотно.

Когда её искалеченные ноги приподнимались на носочки, тебе казалось, что она кружит по залу и вовлекает тебя в свой чарующий танец.

Я любил её и ненавидел. Я тянулся к ней и избегал её. Я чувствовал себя её мужем и её сыном. Она была разнообразна, как разнообразна жизнь.

Я люблю Вас, Зара Тевелевна! Я преклоняюсь перед Вами, Зара! Я помню Вас…

Гуляли мы как-то в районе трамвайной остановки под названием «Госпром». Мы — это Лёшка, Виталик и я. Лет нам было по семнадцать.

Мы бы гуляли и дальше, но услышали стон. Услышали стон и увидели человека, лежащего на скамейке. Увидели пьяного человека и услышали, что он нас зовёт.

Мы остановились.

— Матушка Варварушка, — простонал алкоголик, и мы поняли, что он читал Телешева.

Мы познакомились.

Дальше мы гуляли вчетвером.

Он был маленький и лысенький. Он не просто цитировал классику и периодику, он называл издание, страницу и даже строку.

Фамилия этого феномена была Басюк. Когда-то у него была семья, когда-то он преподавал в университете, когда-то он был приличным человеком.