Сюльви Кекконен - Амалия

— Гордая я или не гордая, предлагаю то, что могу. Сама я сплю в комнате, а другая комната не топлена. В конюшне, кроме Воронка, в большом стойле молодая кобыла, а в маленьком — баран. Не шуми, Манне, хоть ты и расстроен. Я же тебе не запрещаю ехать на постоялый двор.

Манне сердито ворчит что-то себе под нос, затем отводит коня от крыльца и распрягает его.

— Давай внесем сначала в избу сына, — предлагает Манне.

Груда одежек на санях оживает, и оттуда появляется черноглазый мальчик. Из приоткрытой двери падает свет на смуглое лицо.

Оно кажется совсем желтым: «Двенадцать — тринадцать лет, — думает Амалия, — а уже в поножовщине побывал...» Она помогает спотыкающемуся мальчику подняться на крыльцо. Он садится на скамейку у входа и следит черными глазами, как Амалия поднимает крышку дивана, взбивает тюфяк и расстилает на нем вязанный из тряпочек коврик. Мальчик добирается до постели и ложится. Его изодранный пиджак не застегнут, кровавая повязка пересекает грудь. Иссиня-черные курчавые волосы слиплись на лбу. Входит Манне и укрывает сына принесенной из саней грудой одежды.

Штормовой фонарь с закопченным стеклом висит в избе на вешалке. Амалия берет фонарь, зажигает его и идет показывать Манне дорогу в хлев. Уверенно ступает она по снегу. Метель начисто замела все дорожки во дворе, а снег все валит и валит. Манне ругается, проклиная снегопад.

— Это уже не та лошадь, на которой ты заезжал прошлый раз? — спрашивает Амалия, давая лошади сена. Лошадь дышит с хрипом и, кажется, едва стоит.

— Когда ты меня два раза на одной и той же лошади видела? — восклицает Манне. — Только у того, кто прирос к земле, как дерево корнями, лошади доживают до старости, а не у меня.

Вернувшись из хлева, Манне с Амалией поднимают сани и ставят стоймя, прислонив к стенке сеней. В избе Амалия разводит огонь на очаге, чтобы вскипятить молоко для побледневшего от ран мальчика, угощает молоком и Манне. Тот пьет, чтобы согреться. По совету Амалии он снимает часть одежды с мальчика. Этот ворох он раскладывает на широкой скамье у стены, готовя себе постель. Амалия видит, что мальчику не так уж плохо. Напившись молока, он попросил хлеба и даже улыбнулся. Амалия успокаивает их. Снеговой плуг здесь расчищает дорогу обычно ранним утром, в то время, когда она возвращается после дойки. Утром Манне легче будет ехать к доктору или куда он там еще собрался... В полицию или прочь от полиции? Манне не рассказывает, где и когда была драка. Да Амалия и не интересуется. Лучше не встревать в чужие дела.

Амалия уже легла, но не может заснуть. Она слышит оживленный разговор отца и сына, но не понимает. Они говорят на своем языке. С удивлением вспоминает Амалия то время, когда Манне, играя на скрипке, вызывал в ней страстное желание танцевать, а от его дерзких слов у нее горели щеки. Да, каждый нынешний день не похож на вчерашний, это Амалия всегда знала, но поверить в то, что она и сама может так измениться, до сегодняшнего дня она не могла.

В Такамаа наступает весна и кончается санный путь. По льду озера уже никто не рискует ездить на лошади, скоро там нельзя будет проехать даже на саночках «поткури» [8] Финские сани с длинными полозьями и высокой спинкой. . За время зимы Амалия на Резвой привезла по льду много возов дров и еловых веток. Чаще всего ездить приходилось через Ээвала, и Амалия любила смотреть со стороны озера на дом, в котором провела детство. Два воза дров для бани она привезла все-таки из лесу прямо на берег Ийккала. И когда она впервые повела Резвую к бане, та все время оглядывалась, думая, очевидно, что хозяйка ошиблась и повела ее не по той дороге. Тогда Амалия стала объяснять лошади, что такое баня, какое блаженство париться в ней, — и Резвая заржала в ответ, точно все поняла.

Когда Амалия была ребенком, даже почту в Такамаа зимой привозили по льду, а как только кончался санный путь, деревня становилась полностью оторванной от всего мира. Теперь рейсовый автобус ежедневно возит почту, а писем от Антти все нет и нет. Она ждет письма со дня на день, но сын по целым неделям не дает о себе знать.

Амалия несколько раз смазала жиром свои сапоги, чтобы не промокали. Теперь она бродит по снежной слякоти в окрестностях Ийккала и Ээвала. На берегу лежат перевернутые, укрытые хвойными ветками лодки. Они совсем рассохлись — и старая лодка Ээвала, и ее собственная. Но Амалия все же надеется сделать их еще пригодными, проконопатив и просмолив. У нее, правда, заготовлен материал на две новые лодки, доски давно уже лежат на чердаке хлева Ийккала. Договорилась она и с лодочным мастером, но у того так много работы, что за целую зиму он не успел еще заняться заказом Амалии. Он, видно, полагает, что Амалия может и подождать: ведь она живет у шоссе, а в первую очередь нужно сделать лодки тем, кто живет на островах.