Персиваль Эверетт - Американская пустыня

Паства заохала и заахала, потрясенная тем, что Большой Папа не только позаботился о защите Джеральда от непосредственного созерцания демонических выделений, но что он еще и обладает необходимыми познаниями касательно того, как без ущерба для себя наблюдать это зло. Большой Папа преловко вывернулся – и даже более или менее спас свой престиж.

Джеральд провел Теда мимо похожих как две капли воды близнецов-блондинок, застывших у входа в коридор. Они прошли сквозь три двери и свернули налево в сравнительно просторный туалет. Под зеркалом шириной на всю стойку красовался умывальник в форме раковины. Ванная была дешевая, встроенная, виниловая, с желтым резиновым ковриком на дне и без занавесок для душа. Черный унитаз выглядел сравнительно чистым. На стойке в беспорядке валялись вышитые салфеточки – розовые, желтенькие и зеленые; тут же притулилась корзинка с брикетиками мыла таких же цветов.

– Давай приступай, – приказал Джеральд, глядя на Теда в зеркало. Тед встретился с ним глазами – тоже в зеркале, – и Джеральд отвернулся.

– Мне понадобятся руки, – сказал Тед, демонстрируя связанные запястья.

Джеральд глухо застонал и распутал веревку.

– Пошевеливайся.

Тед расстегнул ширинку и заструил в унитаз. Он глядел на себя и досадовал, что в черной керамической чаше не видно, какого цвета у него моча. Он слышал прерывистое дыхание Джеральда, его учащенное сердцебиение.

– Вам не надо? – спросил Тед, застегивая ширинку.

– Нет. Ты все?

Тед спустил воду и шагнул к раковине вымыть руки. При виде этого простого действия Джеральд потрясенно отпрянул назад.

– Вообще-то дьяволы – те еще чистюли, – сообщил Тед. – Вы просто не представляете себе, насколько брезглив сам старина Сатана. Да если ты забыл с утра умыться, он с тобой даже разговаривать не станет.

Джеральда била крупная дрожь.

Тед выпрямился – мокрые руки беспомощно болтались как у хирурга – и поискал глазами полотенце. Джеральд сдернул с вешалки розовую тряпку с оборочками, швырнул ее Теду на грудь и опять приказал пошевеливаться – глаза красные, усталые; дыхание самую малость отдает виски.

– С вами все в порядке? – спросил Тед.

– Пойдем.

– На самом деле я вовсе не дьявол, – сказал Тед.

Джеральд открыл дверь и шагнул в сторону, пропуская Теда. Они прошли по коридору обратно в главный зал, где Большой Папа восседал в кресле, сняв ботинки, а близнецы массировали ему ноги. Толстяк жестом велел Джеральду усадить Теда на складной металлический стул лицом к нему. Он застонал от удовольствия – массажистка как раз надавила на особенно приятную точку, – затем поднял глаза.

– Господь благословил меня благоуханными ногами, – сообщил Большой Папа. – Они не то что не воняют, но прямо-таки приятно пахнут. Правда, близнецы?

– Правда, Большой Папа, – отвечали близнецы-блондинки.

Тед увидел Большого Папу ребенком. Толстый мальчишка носился взад-вперед по захолустному дворику: деревья были еще саженцами, лужайка – на грани вымирания.

– Ступай-ка в дом, Маленький Папа, – кликнула мальчика мать.

Маленький Папа, переваливаясь на благоуханных ножонках, побежал через двор, нырнул в заднюю дверь и оказался в кухне, где его толстушка-мать колдовала у плиты, а седовласый толстяк-отец сидел за столом, сложив перед собою руки «домиком», дабы прочесть молитву перед едой.

– Садись, Маленький Папа, – рявкнул отец.

Мальчуган уселся; отец внимательно пригляделся к нему и вопросил:

– Ты свои вонючие лапы перед тем, как садиться за рождественский стол, вымыл, сынок?

Маленький Папа рванул было из-за стола, мимоходом оглянувшись на мать, но та стояла спиной к ним обоим. Отец ловко сграбастал его за волосы.

– Мне плевать, даже если ноги твои и пахнут духами, маленький язычник, но рождественский стол осквернять своей мерзостью ты не будешь! Ты меня слышишь, а, дерьмовая белая рвань?

Маленький Папа поморщился от боли; порядочный клок волос остался в руке отца.

– Да, Большой Папа, – отвечал он.

– А теперь марш умываться, – велел отец и швырнул мальчика головой вперед к двери из кухни.

Мать Маленького Папы расправила передник и поставила на стол миску с картофельным пюре.

– Да пошевеливайся там! – гаркнул отец.

Мальчик споткнулся – и стопка газет «Саут-Бенд трибюн», аккуратно сложенная на табуретке у двери, обрушилась на пол. Он сжался от страха еще до того, как ножки отцовской табуретки заскребли по линолеуму, в порыве отчаяния попытался собрать газеты обратно в стопку. При первом ударе пронзительно вскрикнула мать – и, как ни странно, от этого крика боль от ожога отцовским ремнем по спине словно утихла. По крайней мере – и это было видно по ее лицу – мать любила его достаточно, чтобы закричать, хотя и недостаточно, чтобы остановить экзекуцию. А ремень все хлестал и хлестал, жгучая боль сменялась оцепенением, но теперь мать молчала. Мальчуган чувствовал, как ремень раздирает спину в том самом месте, где уже раздирал ее несколькими днями раньше, чувствовал, как полосатая рубашка пропитывается липкой кровью, чувствовал дыхание отца у самого своего уха. Тот наклонился совсем близко и проговорил: