Мартин Эмис - Лондонские поля

Я опустошен. Я действительно разваливаюсь на части. Откуда эти вздохи, откуда эти слезы, откуда эти множественные морщины грусти? Ведь это ужасающий кусочек дерьма, и ничего более.

Последний мой любовный акт имел место девяносто дней тому назад.

Я напал на нее из засады и похитил. Я был непоколебим и безжалостен. Как могла она мне сопротивляться? Бёртон Элс не совладал бы с этим лучше. Сам Кванго расплакался бы от гордости.

Нападение это было четко рассчитано. Все обстоятельства играли мне на руку. В назначенный день я с самым серьезным выражением лица совершил перелет из Ла-Гуардии в Логан. Затем погрузился в шестиместный самолетик до Кейпа — как беспечен был он с точки зрения аэродинамики, как подбрасывали его восходящие потоки над пустынными водами, в которых не проплывало ни единого корабля! Прищурившись, я оглянулся: Бостон лежал в сумерках, а за ним пламенело солнце — этакий небесный квартал красных фонарей. Приземлялись мы исключительно нежно, как и старый стратоплан с пропеллерами, который садился рядом — похожий на дородную, но тонконогую женщину, приподнявшую юбку, чтобы коснуться пальцами ног влажного гудрона. И — побежать дальше.

Шоссейку перекрывали потоки песка. Я взял напрокат джип и тряско помчался через разжиревший Провинстаун, а потом и дальше, минуя вывеску, на которой значилось «Кейп-Код-Лайт», пока не въехал прямо в лес. Множество раз приходилось мне выбираться наружу, чтобы избавиться от обузы странных растений, от хватки безымянных лоз, удрученных собственным безобразием, когтистых зарослей шиповника, прутьев с выпирающими суставами, и все время оказывался я в густом облаке мошкары. Потом, наконец, показался лагерь, откинутая сетка от насекомых — и Мисси Хартер, сидящая на фортепианном табурете и обеими руками стискивающая чашку с кофе.

Она живо напомнила мне, как это случалось каждый год, о своем отце, которого она так любила, которого так любил я, — о Дэне Хартере в стариковских его джинсах, с «Джим Бимом» и Томом Пейном [89] Том Пейн (1737–1809) — американский демократ, довольно-таки радикальный просветитель. под рукою. Она показалась мне самим совершенством.

Я расплакался. Я плеснул ей в кофе бурбона. Сказал ей, что тоже умираю, и опустился перед ней на колени.

Как могла она устоять?

Накануне вечером, когда я вошел к Николь, она улыбнулась мне своей самой восторженной и искренней улыбкой.

— Я приняла решение. Боже, теперь мне все ясно. Я отменяю все это дело.

— Что-что?

— Уеду куда-нибудь. Может быть, с Марком. Очень просто. План Б. Буду жить дальше.

— Что такое ты говоришь?

Она мелодично рассмеялась.

— Ну и видок у тебя! Да ладно, не беспокойся. Это все болтовня. Я просто тебя дразню. План А остается в силе. Так что не тревожься. Я просто дурачусь. Просто играю у тебя на нервах.

Прошлый наш вечер был в каком-то смысле последним. Мы оба это чувствовали. Мир проникал решительно во все. Квартире, в которой мы говорили, обиталищу Николь, вскоре предстояло измениться, оказаться опороченной — так же, как и квартире Кита, как и дому Гая. Ни одно из этих мест не останется таким, как прежде.

— Мне будет недоставать наших бесед, — сказал я.

— Я тебя еще кое-чем дразнила. Из всех моих последних обманов этот был самым трудным. С технической точки зрения. Я имею в виду, тяжело было выглядеть правдивой. Притвориться девственницей по сравнению с этим — так, пустячок. Это насчет Марка Эспри.

— Да?

— Его творчество. Его сочинения.

— И что же?..

— Это дерьмо, — сказала она.

— …Мое сердце воспаряет, словно сокол.

Во что она была одета? Не припомню. Никакой особой экипировки, никакой маскировки под невинность или порочность. Просто одежда. Кроме того, она не прибегла к услугам косметики; не была ни пьяной, ни обезумевшей. Была она самой собой, что бы это ни означало, — собой, увядающей, но сияющей, как поношенный бархат, дошедшей до края, ароматной, нервной, утонченной.

— Что ты чувствуешь ко мне? — спросила она. — Только честно.

— Честно? — я поднялся на ноги. — Ты, детка, просто дурной сон. Я все еще думаю, что проснусь, — здесь я слабо щелкнул пальцами, — и ты исчезнешь. Ты — кошмар.

Она встала и подошла ко мне. То, как она склонила голову, тотчас заставило меня произнести:

— Я не смогу.

— Ты, конечно, знаешь, что это должно произойти.

— С тобой же наверняка такое бывало. Когда мужчина не может.

— Только если так и было задумано. Это просто: заставь себя обо всем забыть. Не волнуйся, я все устрою. Все сделаю сама. Даже и не пытайся думать о любви. Думай — думай о другом.