Мартин Эмис - Лондонские поля

— Не на того отшельника, что живет в хижине, — медленно продолжила она. — Где-нибудь на Оркнейских островах или вроде того. На отшельника, который живет в роскошном отеле, в Лас-Вегасе. На этакого убогого маньяка, у которого целая куча денег и который никогда никуда не выходит. На типа, в спальне у которого сооружен алтарь в память о какой-нибудь умершей жирной кинодиве…

Гай продолжал заниматься своим камбоджийским делом — издалека, на ощупь пытался он найти Малыша и Энь Ла Гей, перемещенных лиц. Каждое утро он совершал множество телефонных звонков из своего офиса (это была единственная причина, по какой он туда ходил) и уже обращался просто по имени ко многим из незримых своих собеседников — представителей различных телефонных сообществ: Американского Комитета по делам беженцев, Британского Совета по делам беженцев и Управления по приграничной стабилизации при ООН. Когда он сидел там, выслушивая бесконечные военные истории, его безвольные пальцы то и дело тянулись ко лбу. Гай вырос в ту эпоху, когда каждый так или иначе знаком с разного рода зверствами; как и всякий другой, он был до изнурения приучен к печальным картинам, к жалким позам умерших. Но им никогда не показывали Камбоджу — страну-мученицу, нацию, удвоенные страдания которой застил непроницаемый черный занавес, укрывала наглухо захлопнутая дверь. Эта тьма оказывала на озабоченное тамошними событиями воображение некий порнографический эффект. Невозможно было не слышать возбуждения в голосах, излагающих все эти камбоджийские истории. Гаю прислали копии спутниковых фотографий, и он собственными глазами видел силуэт смерти: картина, похожая на схематичное изображение пчелиных сот, явно представляла собою ландшафт, от края до края полный человеческих черепов. Он тоже ощутил возбуждение, прилив мальчишеской мужественности, который в его случае вскоре отхлынул, обратившись в сдерживаемую тошноту. Вид боен со спутника — человеческая смерть, какой она могла бы предстать глазам некоего бога. Вера Гая, подобная слабо поблескивающей реликвии (сравнимой, быть может, с медальоном, когда-то принадлежавшим его покойной матери), на какое-то время сильно потускнела — ведь совершенно невозможно допустить существование чего-то такого, что может вынести столь основательное вычитание человеческих тел. Если забрать жизнь, то останется только анатомическая мука отдельного черепа. «Я был там на протяжении всех восьмидесятых, — пророкотал ему американец из УПС при ООН, один из телефонных призраков, поставлявших ему информацию. — Есть у меня для вас один образ. Готовы? — Страстное нетерпение, даже алчность слышны были в его голосе. — Детский протез, искусственная нога в шлепанце, марширующая на войну. Это Камбоджа, приятель. — Гай торопливо покивал, как бы для того, чтобы расположить к себе собеседника. — И оттуда нет выхода».

Хотя, конечно, как это всегда бывает, выход был; это просачивалось, становилось известным — один выход там таки имелся… Гай убедил себя, что он не превращает Камбоджу в нечто вроде своего хобби. Но эти его розыски оставались в каком-то смысле любовными трудами, романтическим долгом, способом думать о Николь с относительной, весьма спорной невинностью. Спору нет, в голове у него постоянно раскручивались подробнейшие фантазии. Вот Гай входит в подъезд ее дома и поднимается по лестнице (на фоне множества развевающихся флагов), невозмутимо ведя перед собою двух застенчивых человечков; Николь уже ждет их на верхней площадке, руки ее крепко стиснуты, а щеки украшены медленно сползающими слезами. Как нервно звучит смех Энь Ла Гей, пока на маленькой кухоньке варится согревающий бульон! Как пылают глаза Малыша — горят незабываемым огнем! А внизу, на уровне бедер, пальцы Николь переплетаются с его собственными в тайном любовном сговоре…

Даже Гай мог сказать, что в этом его кинофильме присутствовало нечто искаженное, нечто отвратное, нечто эстетически гибельное. Эта сцена представала перед ним в мертвенно-бледном цвете и сопровождалась музыкой, исполненной нездоровой, зловещей веселости; диалоги казались дублированными, а актеры притворно улыбались, как дурные дети, проступки которых вот-вот раскроются. И вновь приходило на ум словцо «порнография»: на ум Гаю, в котором не было ни следа — в котором не было ни тени порнографии.

Совсем никакой? Нет, это не соответствовало действительности. Было несколько случаев (которые становились все чаще, пока ему не сделали операцию), когда медсестра, держа в руках тестовую трубку, похожую на стеклянный кондом, вводила его, неизменно заставляя испытывать отвращение, в занавешенную комнатушку, оснащенную «литературой» — кипой истрепанных журналов для мужчин. Гай перелистывал странные страницы (в конце концов ему пришлось положиться на лежавшую у него в бумажнике фотографию Хоуп). И была еще россыпь разнузданных фильмов, которые он вынужден был краем глаза смотреть во время своих деловых поездок в Гонконг и в другие восточные царства Маммоны. И в перерыве между разливами полыхающей плоти неизбежно наступал ужасный миг, когда глазам представал весь исполнительский состав, толпящийся вокруг… Все были полностью одеты и делали вид, будто они могут быть кому-то интересны, совсем как настоящие актеры и актрисы, следующие указаниям настоящего режиссера и занятые в настоящем фильме. Казалось, это их притворство было вдвойне постыдным для каждого, включая и тех, кто за ними наблюдал. Даже Гай мог сказать, что его интерес к Николь Сикс и его интерес к Индокитаю плохо сочетались друг с другом (он кивнул головой, припомнив виденную им как-то раз в брошюре об оружии пухлую красотку, ласкавшую нечто сугубо металлическое). Любовь и война, любовь и исторические силы — эти вещи плохо сочетались друг с другом.