Джеральдина Брукс - Люди книги

— Ханна, милая, я уверен, что ты ошибаешься. И думаю, тебе нужно быть поосторожнее — не бросаться такими обвинениями в отношении уважаемого коллеги.

Вернер говорил тихо, с утешительными интонациями. Вел себя со мной, как с перевозбужденным ребенком. Он положил ладонь на мою руку.

— Я знаю Амитая Йомтова, работал с ним более тридцати лет. Его репутация безупречна. Ты и сама это знаешь.

Он снова повернулся к Озрену.

— Впрочем, доктор Караман, давайте отключим систему сигнализации и проверим книгу еще раз.

Озрен кивнул.

— Да, конечно. Сделаем это. Мы должны это сделать. Но прежде нужно предупредить директора. Система так устроена, что требуется нам двоим ввести код и удостоверить отключение.

Следующий час стал самым странным и тяжелым в моей профессиональной жизни. Вернер, Озрен и я просматривали книгу страница за страницей. Везде, где я указывала на аномалию, они не видели ничего неправильного. Разумеется, послали за факсимильными снимками. Они оказались в полном соответствии с книгой. Впрочем, в этом я и не сомневалась. Но уверенность Вернера была непоколебимой, и мое мнение, в сравнении с его, не многого стоило. Озрен, который, как он сказал, рисковал жизнью, спасая книгу, был убежден, что систему сигнализации невозможно обойти. В конце концов и меня стали одолевать сомнения. По всему телу выступили горячие капельки пота. Может, сказался стресс последних нескольких дней. Мамина автокатастрофа, шокирующая новость об отце, трагедия Алии. И что-то еще. Когда я увидела Озрена, сидевшего в кабинете, его несчастные глаза, измученное лицо, то почувствовала что-то. Что-то, ранее мне незнакомое, однако я знала, что это. Я знала это, когда вернулась в Сараево. Вернулась я сюда не только из-за книги, но и из-за него. Я скучала по нему, отчаянно скучала. Говорят, любовь слепа. Я начала верить в то, что умею видеть.

В конце обследования Озрен и Вернер повернулись ко мне.

— Ну, что ты хочешь делать? — спросил Озрен.

— Делать? Я? Я хочу, чтобы вы выписали ордер на обыск и перетряхнули все в чемодане Амитая. Хочу, чтобы закрыли границы, если он передал книгу сообщнику.

— Ханна, — тихо сказал Озрен. — Если мы сделаем это, то создадим международный инцидент. Ты выступишь против доктора Генриха, чей профессионализм не вызывает сомнений, и против меня. Обвинишь людей совершенно бездоказательно. Поскольку в нашей стране сохраняется напряженная обстановка, твоему заявлению некоторые люди склонны будут поверить, даже если окажется, что такое обвинение беспочвенно. Ты усомнилась в артефакте, который пережил века, усомнилась в истинности того, что значимо для духовных идеалов нескольких народов. К тому же ты окажешься в глупом положении, погубишь свою профессиональную репутацию. Если ты совершенно уверена в том, что знаешь больше, чем Вернер Генрих, тогда действуй, поставь в известность ООН. Но музей тебя не поддержит.

Он помолчал, а потом прибавил, и его слова ударили меня, точно молотом:

— И я тебя не поддержу.

Я ничего не могла сказать. Просто переводила взгляд с одного на другого, а потом на книгу. Положила руку на переплет. Кончики пальцев искали место, где я чинила порванную кожу. Я почувствовала крошечный бугорок, где новые нити соединились со старыми.

Повернулась и вышла из комнаты.

Я сейчас старая женщина, и по утрам мне трудно. Просыпаюсь рано. Думаю, меня будит холод: от него болят кости. Люди не знают, как холодно здесь зимой. Не такая стужа, как в горах Сараево, но весьма ощутимо. До 48-го года эта квартира была частью арабского дома, и в щели старых камней просачивается морозный воздух. Я не могу позволить себе много топлива. Но, может, я потому так рано просыпаюсь, что боюсь слишком долго спать. Знаю, что однажды, и до этого дня осталось не так уж долго, холод выползет из камней и войдет в мое тело, лежащее на узкой кровати. Тогда уж мне никогда не подняться.

Ну, так и что из этого? Я достаточно пожила. Больше, чем следует. Человек, родившийся в одно время со мной и там, где жила я, и тем, кем я была, не может жаловаться на смерть, которая придет, как и ко мне, в должное время.

Я получаю пенсию, но она маленькая, и мне приходится работать каждую неделю по несколько часов, по большей части в шаббат. В этот день легче всего найти работу, если сам не религиозен. Верующие в этот день не работают, а семейные люди радуются выходному дню. Много лет назад мне приходилось соперничать с арабами за работу в шаббат, но, с тех пор как началась интифада, стало слишком много комендантских часов, много проверок, поэтому они либо опаздывают, либо отсутствуют, и никто не хочет их нанимать. Я сочувствую: ведь им приходится очень страдать.