Гауте Хейволл - Язык огня

В сентябре я отложил писательство и отправился в Италию, в северо-итальянский город Мантуя, чтобы принять участие в литературном фестивале. Как всегда во время путешествий, я волновался, и как всегда, непонятно отчего.

В Мантуе был жаркий вечер, но дул чудовищный порывистый ветер, долетавший, очевидно, из самой Сахары, а мне надо было читать отрывок из одной моей книги на Пьяцца Сан-Леонардо — маленькой площади в центре города. Я вышел из гостиницы рядом с Пьяцца дон Леони. Половина девятого, суббота, все кишело улыбающимися людьми. Слышался смех, музыка, народ толпился в узких улочках, я же чувствовал себя довольно одиноко. Я пошел по Корсо В Эмануэле до Пьяцца Валлотти. Там я свернул налево, пересек парковку, где одиноко стояли скутеры. Прошел по каким-то узким переулкам без названия — во всяком случае, на них не было вывесок — до Виа Арривабене, и оттуда шла прямая дорога к площади перед церковью.

Я уже весь взмок от пота. Народу собралось немало, потому что читать должно было несколько человек и до и после меня. Я нервничал, как всегда перед выходом на сцену. Я поздоровался с переводчицей, ей было около пятидесяти, она жила в Стокгольме лет тридцать назад и тем не менее почти свободно говорила по-шведски. Когда очередь дошла до меня, публика оказалась в темноте, а на сцене прямо в лицо лупил яркий свет. Жара все еще душила, а от ветра гудел микрофон. Не знаю, в чем было дело, то ли жара или сухой пустынный ветер, то ли я съел или выпил что-то, а может, это яркий свет был виноват, но мне немедленно стало нехорошо, едва я оказался перед микрофоном. В считаные секунды я полностью обессилел. Руки онемели, и колени чуть было не подкашивались, будто я собирался упасть в обморок. Море лиц зашевелилось. Перед глазами поплыл туман. Словно тем ледяным вечером много лет назад, когда я упал и ударился головой об лед на озере Бурьванне, чувства пропадали одно за другим. Тогда я лежал, ощущал холод и твердость льда затылком и спиной и думал, что умираю. Так я, значит, и умру, успел подумать я, на спине, в десять лет, один посреди озера. Сначала я перестал видеть, краски сошли, лес исчез, бледное небо нависло надо мной, и в конце концов я совсем ослеп, потом стихли звуки, а дальше я потерял сознание, и снег падал мне на лицо. Теперь происходило то же самое, только передо мной стояло несколько сотен любопытных итальянцев. Почти то же самое. Потому что в этот момент я заметил в толпе несколько знакомых лиц. Сначала я не понял, кто это, но знал, что мы знакомы, и не мог понять, отчего никто из них не подошел ко мне перед тем, как я поднялся на сцену, это ведь так естественно, когда старые знакомые встречаются далеко от дома. Я все не мог вспомнить их имена, пока вдруг не заметил Ларса Тименеса, которого знал во времена его жизни на закрытой телефонной станции в Килене. Я ухватился за него взглядом, такого маленького и жалкого, и вспоминал, как он сидел на стуле посреди комнаты в беспощадном свете мигающего телевизора. И тут же я узнал Нильса, соседа, он тоже стоял перед сценой. Я помню его дружелюбную фигуру со спины, когда он уходил. И вот, тут стоял Нильс, а там — Эмма, которая обычно сидела в коридоре дома престарелых и глядела на меня, когда я навещал отца, а чуть поодаль — ее дочь Рагнхильд, взрослая, но все равно ребенок, она жила на другом конце страны, но каждое лето приезжала домой и говорила на чужом диалекте. Там была Рагнхильд, а там — Тур, который однажды ночью после вечеринки застрелился за домом, а еще был Стиг, который стоял рядом со мной в детском хоре и пел под тремя романскими сводами церкви, или под изображением человека с мотыгой в молельном доме, или в доме престарелых в Нуделанне. Стиг однажды вдруг ушел под воду и тонул, и тонул, пока его не вытащили, но слишком поздно, у него как раз начал ломаться голос, так вот, он тоже был среди слушателей. И еще много кто там был. Тереза стояла в толпе. К Терезе я ходил однажды целую зиму, учился играть на пианино. Она обычно стояла наклонившись, словно в ожидании, над моим плечом, теперь стояла здесь и слушала. Было еще много знакомых. Юн, учитель моего отца, которого всегда называли Юн-учитель, чтобы отличать от остальных тезок в поселке. Юна-учителя я помню по охоте на лося, потому что он всегда выезжал на охоту раньше других. Он выезжал еще затемно, сидел на посту и ждал несколько часов до начала охоты, и сейчас он стоял передо мной и ждал. И Эстер была тут. И Тённес стоял немного поодаль. Тённес всего на несколько дней пережил бабушку, будто не мог оставаться единственным все еще живым соседом. И еще много кто был. Я узнал многих, с кем когда-то встречался у окошечка на почте, или перед стойкой с открытками в магазине Каддеберга, или на рождественском празднике в молельном доме, когда стулья сдвигались к стенкам, чтобы хватило места сделать четыре цепочки хоровода в разные стороны вокруг елки, а за окнами вился снег, но в тепле у всех горели щеки, и все вместе пели. Казалось, я их узнаю, не зная, кто они. Даже тех, кого я никогда не видел. И Юханна тут стояла, и Улав, и, может быть, Коре устроился с костылями немного в стороне, и в темноте его уже невозможно было разглядеть. Может, Ингеманн и Альма тоже были здесь. Альма, наверное, стояла на обеих еще здоровых ногах, закрыв глаза и запрокинув голову. И кто знает, может, и Даг был тут. Стоял, скрестив руки на груди, скорее всего, на лестнице, ведущей к церкви, так что я его не видел.