Денис Драгунский - Третий роман писателя Абрикосова

– Ты что? – осторожно спросил он, боясь обидеть.

– Ты сейчас кандидатскую защитишь, а потом докторскую тоже будешь защищать?

– Конечно. – Он пожал плечами. – Обязательно.

– Молодец. – И она поцеловала его в щеку. – Все правильно.

Он не обманул. Сейчас у него докторская уже апробирована в Институте органических соединений, а сам он, на минуточку, замдиректора по науке в НПО «Биотрон». Для сорока лет – выше головы.

Шестеро в мундирах меж тем вышагивали по сцене, и она наконец разглядела пятого, Витю Крутилина, его тонкий нос и подбородок чуть вперед. Он очень старался, играл во всю меру отпущенного, изо всех сил изображал тупую власть и давящий тоталитаризм, бухал сапогами по полу, разворачивал плечи и ел глазами начальство. А начальник подавал команды этаким условно-немецким рявканьем, на что все они щелкали каблуками и делали равнение направо. Почему немецкий колорит, зачем? Ведь пьеса вроде про нашу жизнь. Ах да, аллюзия. Но такая, извините, небогатая аллюзия, что Марина поморщилась и снова заглянула в программку. Шестеро в мундирах – А. Лесков, В. Аркин, Б. Садовский, Э. Вихор, В. Крутилин. С ума сойти… И еще М. Барчук. Витя Крутилин, с ума сойти.

В антракте пошли в буфет. Муж усадил Марину за столик и пошел к стойке. Марина глядела, как через головы стоящих в очереди он набирал на картонный поднос бутерброды, протягивал деньги буфетчице – так, чтоб без сдачи. Марина смотрела на красивую, широкую спину мужа и думала, что пятый в мундире – это, конечно, смешно, но, может быть, в других спектаклях у него более приличные роли, и вообще, может быть, он только что перешел в этот театр, и его только пробуют, дали на пробу эпизодик, а даже если нет, то все равно лучше здесь играть пятого в мундире, чем Гамлета где-нибудь в урюпинском передвижном театре. Ничего. Ничего страшного. Все образуется. Дай ему бог.

Подошел муж, неся бутербродики с рыбой и красной икрой и две откупоренные бутылки «Фанты».

– Это что – «Фанта»? – возмутилась Марина. – Гадость какая! Принеси, пожалуйста, минералки. Или чаю, сока, не знаю…

Муж кивнул и пошел к буфету, смешался с толпой. Марина посидела недолго, съела два бутерброда и отправилась в зал, на свое место.

Когда уже гасили свет, прибежал муж.

– Ты где была? – зашептал он. – Я обыскался! Я принес боржом со второго этажа, там тоже буфет…

– Умница! – перебила Марина. – Ты бы еще три часа ходил.

– Мариша… – увещевательно пригнулся к ней муж.

– Началось уже! – огрызнулась она. – Сиди тихо!

И сама, сложив руки на груди, уставилась на сцену.

Он попытался прикоснуться к ее локтю, но она отдернула руку. Он обиженно вздохнул – для нее, чтоб она слышала, а сам тихонько улыбнулся. Ему нравились вот такие непонятные приступы злобы, когда она вся белела и дрожала, и отворачивалась, и больно отбрасывала его руки, потому что потом она быстро отходила, просила прощения, иногда даже плакала, и любила его особенно сильно, немножко виновато, покорно и нежно.

Тем более что как раз сегодня дети ночевали у бабушки с дедушкой.

После чужой победы, разумеется! Победитель прошел мимо меня, сказав на ходу нечто одобрительно-ободряющее, несколько слов, которые в подобных случаях обязан сказать своему провалившемуся коллеге его более удачливый собрат. Кажется, он даже потрепал меня по плечу, то есть не потрепал, а положил руку мне на плечо и этак сочувственно сжал – крепись, мол, брат, бывает… И я, кажется, даже пожал ему руку. Положил руку поверх его руки, намереваясь сбросить ее со своего плеча, но тут он молниеносно сменил жест – потрепывание на пожатие, – и я, что поделаешь, ответно пожал его пальцы. Он отошел на несколько шагов и остановился, о чем-то очень срочном и конкретном говоря со своим редактором. Дело в том, что они объявили конкурс. Я чуть волком не завыл, когда редактор сообщил мне по телефону эту веселенькую новость. Какой, к чертовой матери, конкурс?! Мой сценарий был взят на договор уже почти два года назад, я послушно ходил на редколлегии, послушно кивал на все замечания, послушно делал второй, третий, энный вариант, и вся эта волынка была – как объяснял редактор – только лишь из-за того, что не было места в плане. Но вот место в плане замаячило, все сроки вышли, пора было уже утверждать этот вынувший из меня все жилы сценарий, как вдруг – конкурс. В целях дальнейшей демократизации производственно-творческого процесса. И я почувствовал, что редактор тихонечко готовит меня к проигрышу. Конечно, другого человека редактор не стал бы предупреждать, наоборот, с другим человеком он постарался бы сделать все неожиданно, потому что другой человек, прослышав об этом идиотском конкурсе, немедленно бросился бы стучаться во все двери, жаловаться и писать письма «вплоть до», и вообще поднял бы несусветный шум, никакого конкурса бы не допустил, и торжественно занял бы свое законное, свое выстраданное место в плане. Но то – другой человек. А редактор, видно, сразу меня понял и раскусил, он знал, что никаких писем я писать не буду, и к начальству тоже не побегу. Редактор понял, что самое большее, на что я способен, – это устроить скандал непосредственно на худсовете, и вот, он меня готовил к провалу, тем самым предостерегая от разных глупых выкриков и хлопанья дверьми. Выходило, я его и благодарить должен – будь это все внезапно, я бы, конечно, сорвался, ничего бы не добился, только опозорился бы перед всеми. Конечно, сорвался бы – ведь два года работы псу под хвост, два года даже не работы, а надежды. Причем не какая-нибудь пустая надежда, а планомерное, пусть медленное, но надежное продвижение к цели. Эта-то надежность меня и подвела, я ведь точно знал, что впереди большой фильм, что дело решится месяцем, ну, двумя, а там будет наконец принят сценарий, и скоро запуск в производство, а там, глядишь, и премьера, и уже какая-то известность, а значит, следующий сценарий пройдет уже легче… Это так надежно и прочно выстраивалось, так близко было, что я уже верил – все это уже мое, уже у меня в кармане, надо только чуточку подождать – ну, как перед сберкассой, внезапно закрытой на санитарный день. Ну, до завтра-то перебьемся?