Барбара Вайн - Книга Асты

Сколько я помню Свонни, у нее на левой скуле было маленькое красное пятнышко, но не родинка, а лопнувший капилляр. Но теперь она стала подводить его словно родинку. Сначала я решила, что она просто испачкалась, и сказала ей об этом. Но она лишь загадочно улыбнулась, а в следующий раз я обратила внимание, что пятнышко стало больше, превратилось в кружок размером с пуговицу рубашки. Она подрисовала его карандашом для бровей. Теперь эта «родинка» оставалась на ее лице всегда, была ли Свонни собой или «другой».

Однажды она попросила купить ей шерстяную пряжу и спицы. Аста превосходно вязала, а моя мама отлично шила. Было время, когда она шила одежду и мне, и себе. Но хотя Аста упоминает в начале дневника, что надо купить шерсть и связать одежду для младенца, она, должно быть, забросила вязание, когда стала более состоятельной. И я ни разу не видела, чтобы Свонни держала в руках спицы.

— А я и не знала, что ты умеешь вязать, — сказала я.

— Мне приходилось, — ответила Свонни голосом миссис Элкинс. — Было время, когда я вязала себе всю одежду. Вот этот свитер, к примеру.

— Какого тебе цвета? И сколько? Шерсть, кажется, продается на вес?

— Сиреневого или розового, приятного пастельного оттенка. И лучше двойную нить для восьмого номера спиц. Это не даст мне скучать по вечерам у телевизора. Мне никогда не нравилось бездельничать.

— Хорошо, я сегодня же куплю тебе розовую или розово-лиловую шерсть, — сказала я. — Сможешь начать работу уже вечером.

Потакать сумасшедшему и соглашаться во всем — вот что советуют людям, имеющим с ними дело. Но это излишний совет, поскольку такова наша естественная реакция, или, по крайней мере, так проще всего. Это нормально. Спорить с ними — что иногда делал Дэниэл в качестве терапии — слишком опасно, поэтому мы отступаем, снова говорим успокоительные слова и, улыбаясь, молча соглашаемся. Лучше потакать сумасшедшей, чем столкнуться с непредсказуемой, но, скорее всего, ужасной реакцией на вопросы, вроде «Почему вы так говорите, так поступаете, так одеваетесь? Кем вы становитесь? Где вы сами?»

Я жила с психотерапевтом и знала его методы. Я знала, что он посоветовал бы, однако поступала иначе. Я даже не спрашивала ее, кем она себя представляет. Свонни превращалась в бабушку из рабочей среды, которая вяжет одежду малышу, и я делала вид, будто это совершенно нормально, даже пыталась изобразить восхищение бесформенной розовой шерстяной путанкой, что висела на спицах, которые она с трудом удерживала в своих артритных руках.

Конечно, еще случались дни, когда она снова становилась Свонни Кьяр. Вязание забрасывалось — куда, хотела бы я знать, с какими мыслями или выводами? — она нормально одевалась, причесывалась и наносила умеренный макияж, однако родинку подрисовывала по-прежнему. Как и положено леди из Хэмпстеда, с правильной речью, в твидовом костюме, шелковых чулках и в туфлях на высоких каблуках, она брала такси до Ковент-Гарден или Кенсинггона, чтобы раздавать автографы в книжных магазинах или обедать со своим агентом. И когда пришло время передачи «Женский час», Сандре не пришлось отменять ее.

Но «другая» сторона брала верх. И эта другая, безымянная, неопределенная личность медленно поглощала Свонни, которую я знала. Периоды, когда она была собой, становились все короче. Не хочу, чтобы создалось впечатление, будто мы бездействовали. С самого начала болезни личный врач Свонни постоянно наблюдал за ней. С тех пор как она обратилась к нему, другими словами, заплатила, он навещал ее каждую неделю.

— Я мог бы договориться, чтобы ее пришел осмотреть психиатр, — сказал он мне. — Но придется объяснить ей, кто это и зачем придет. Это будет означать, что мы открыто дадим ей понять, что у нее проблемы с психикой.

Судя по всему, он тоже принадлежал к тем, кто проповедует потакание.

— Она выглядит вполне счастливой, — заметил он.

Я не была в этом уверена, однако смалодушничала и не сказала ему, что иногда, когда она была собой или «другой», я замечала на ее лице полнейшее отчаяние.

— В ее-то возрасте мы надеемся добиться серьезных улучшений? Нет, она слишком пожилая леди.

И я снова не сказала ему, что ее мать в таком возрасте гуляла пешком по Хэмпстед-Хит, проходя мили, не пропускала ни одного домашнего приема, продавала свою старую одежду, читала Диккенса и вела дневники. Какой смысл говорить это, ведь все люди разные.

— Максимум, что можно для нее сделать, — продолжал врач, — выписать успокоительное.