Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...

– Зачем тебе эта мумия? Надеюсь, ты не собираешься вести с ним никаких серьезных дел?

– Нет, конечно, – ответил я. – Я даже не уверен, что хочу с ним познакомиться, и не совсем понимаю, зачем мне это нужно, но он единственный из них, о ком мы хоть что-нибудь знаем. Возможно, то, чего я хочу, – это познакомиться с его детьми. Или с дочерью. А это легче сделать через отца.

– А Деан, он кто такой? – спросил Руиберрис.

– Так что насчет Тельеса? – спросил я, чтобы вернуться к тому, что меня интересовало, и чтобы не отвечать на его вопрос.

Руиберрису нравится оказывать услуги (по крайней мере, он всегда с готовностью их оказывает). Кто этого не любит – поколебаться, посомневаться, поразмышлять, а потом произнести: «Посмотрим, что можно сделать», или «Я подумаю», или «Я все улажу», или «Я этим займусь». Он поколебался (всего несколько секунд – он человек действия, он думает быстро или почти не думает), потом заказал еще пива (Руиберрис – один из немногих мужчин, что в наши дни позволяют себе в барах и ресторанах, подзывая официанта, хлопать в ладоши или щелкать пальцами, причем я никогда не видел, чтобы хоть один из официантов рассердился или обиделся, словно он имел право продолжать вести себя так, как вели себя в пятидесятые, и словно он сам принадлежал к этой эпохе). Сейчас он два раза щелкнул пальцами (большим и средним), потом встал (так он был выше меня) и придвинулся ко мне со своим пивом.

– Ты всегда можешь выдать себя за журналиста, – сказал он. – Я уверен, что Тельес будет счастлив дать тебе интервью. Чем люди старше и чем меньше о них помнят, тем больше они радуются вниманию к себе. Они хотят высказаться – их время уходит.

– Я не хотел бы его обманывать: это интервью не будет напечатано, а он будет ждать. Другие способы есть?

Руиберрис де Торрес скрестил руки на груди, положив ладони на бицепсы. Он что-то придумал. Какой-нибудь трюк, какой-нибудь ловкий ход.

– Может быть, и есть, – сказал он. – Но для этого тебе придется выполнить одну работенку.

– Что за работенка?

– Не волнуйся, ничего такого, чего ты не смог бы сделать.

Он провел языком по губам, и глаза его хитро заблестели. Он огляделся – не то искал жертву, не то прикидывал, как убежать.

– Подожди немного, может быть, мне удастся все устроить.

Он казался слегка возбужденным, слова «может быть, мне удастся все устроить» прозвучали, как «Я такое придумал!», или «Есть у меня одна идея», или «Можешь на меня положиться».

– Так ты скажешь, зачем тебе это?

Я хотел все рассказать ему, хотел сказать: «На самом деле я и сам не знаю, мне пришла в голову вещь ужасная и смешная, и я думаю об этом постоянно, словно меня заколдовали; я не хочу ничего выведать, потому что мне нечего выведывать, не хочу никого спасти, потому что она уже умерла, не хочу ничего добиться, – чего тут можно добиться, кроме разве что упреков или чьей-то несправедливой ненависти – ненависти Деана, например, или ненависти Тельеса, или его оставшихся в живых детей, или даже этого деспотичного грубияна Висенте, который спал с ней, когда хотел, и не ломал себе голову (я даже одного раза не сумел сделать этого, даже в первый раз). Я не хочу занять чье-то место, не хочу никому зла, не хочу ничего отнять, не хочу ни отомстить кому-то, ни искупить вину, ни успокоить совесть, ни избавиться от страха. Зачем? Я никому ничего не сделал, и мне никто ничего не сделал, в том, что произошло, никто не виноват. Мною движет не то, что движет людьми в таких случаях, – выпытать, спасти, добиться, занять место, навредить, отнять, отомстить, избавиться, успокоить совесть, переспать. Но если мною движет не это, тогда что? Ведь что-то же нас толкает, что-то заставляет действовать? Бездействовать мы не можем уже потому, что мы живем – от чего-то страдаем, чего-то желаем, чем-то мучаемся (хотя все это бесполезные страдания, желания и мучения). Сейчас я ничего не хочу выпытать – сейчас я сам должен скрывать, это я знаю, что произошло, это они должны выпытывать у меня, они должны вырвать у меня правду и заставить меня рассказать. Рассказать о том, как я ничего не сделал, и о том, как я поступил. «Но они только начали его искать, и Эдуардо настроен решительно» – эти слова я слышал, и слово «его» Относилось ко мне, а не к кому-то другому, даже не к этому Висенте, который будет в моих руках, если я решу все рассказать, и к которому эти слова были обращены. Я ничего не хочу, просто мной завладела ужасная и смешная идея: мне кажется, что я заколдован, что за мной следят, мысли мои путаются, тело не подчиняется мне, оно во власти странных чар, оно haunted тою, с которой я сблизился в минуту смерти, с которой меня связывают лишь несколько поцелуев». Я хотел бы сказать все это Руиберрису, но первые же несколько слов заинтриговали бы его куда больше, чем тот ответ (самый обычный, самый простой и самый понятный), который я ему дал: