Сергей Антонов: Петрович

— С осени. С Октябрьских…

— Ты ему что же… и стряпаешь и стираешь?

— И стряпаю и стираю, — с готовностью кивала Варя.

— И прочее?

— И прочее… — кивнула Варя, но спохватилась и покраснела. — Как вам не совестно, Яков Макарыч?

— Ничего. В порядке шутки. И теперь он тебя усылает?

— Усылает.

— Хорош гусь!

Дедюхин вздохнул и записал что-то на полях газеты.

— И чего она на него позарилась, — ворчала между тем Ниловна. — С мужиком в избе тоже не сладко. То есть ему подавай, то пить, то пить, то есть.

— Больно огнеупорный ваш Захар Петрович, — довольно громко сказал Дедюхин. — Как бы ему с колхозом не распрощаться. — И с любопытством взглянул на Варю.

— Это почему? — Она беспомощно оглянулась. — За что?

— А ты об нем не тоскуй. Баба выпуклая. Найдешь постояльца.

— Как же так? — продолжала пораженная Варя. — Вы же его сами рекомендовали, сами на собрании хвалили…

— Уважаешь ты его, — ухмыльнулся Дедюхин.

— Неужели нет! — вырвалось у Вари. Она снова покраснела и смолкла.

— А его весь колхоз уважает, — пришла к ней на помощь Любаша. — Раньше нищие были, а при нем часики завели, в штапелях ходим!

И она украдкой взглянула на жениха, стараясь угадать по его взгляду, так ли сказала.

— Это не его заслуга, а заслуга партии, — заметил Дедюхин.

— А мы партийного и хвалим! — подхватила Любаша и снова взглянула на жениха.

— Ты меня не учи! — вдруг вроде бы ни с того ни с сего рассердился Дедюхин. — Своего мужика учи! А у меня, кроме вашего председателя, еще сорок! У меня радиус ответственности сто километров, к вашему сведению…

Он любил напоминать о своей ответственности и, подобно некоторым другим недалеким начальникам, был убежден, что, не будь его на свете, в радиусе ста километров все пошло бы прахом.

Зойкин сынишка Федька разыскал Захара Петровича на поле третьей бригады и стал кричать, что подъехала легковушка и председателя срочно требуют в правление.

Столетов досадливо поморщился.

Он понимал, конечно, что история с агрономшей добром кончиться не может, но то, что начальство приехало слишком быстро — на следующий день после происшествия, — ему не понравилось. Боялся он не за себя. Он опасался, что Дедюхин увидит нескошенную кукурузу, начнет командовать, навредит хозяйству.

Столетов еще раз окинул взглядом желто-коричневые стебли, изнывающие под солнцем, ломкие, треснутые листья, сухо шуршащие под горячим ветром, и зашагал быстро и решительно, словно ставя печати своими поношенными рыжими «кирзами».

Это был худощавый снежно-седой человек. Но несмотря на его седину и строгие морщины, несмотря на опущенные, припухшие веки, больше сорока лет ему не давали, хотя он подбирался уже к пятому десятку.

В нем сохранился неистраченным большой запас озорной молодости: ходил он легко и стремительно, и под опущенными веками молодо мерцали стальные, пронзительные глаза.

Он шагал к деревне, размахивая руками и как-то странно сложив губы. Если внимательно вслушаться, можно было разобрать, что он довольно верно насвистывает: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка» — мотив своей комсомольской юности. Впрочем, свист был такой тихий, что больше походил на шипенье.

В правлении колхоза председателя ожидали следователь и милиционер.

Захар Петрович протянул каждому свою большую мосластую руку и улыбнулся, блеснув стальными зубами. Потом он очистил письменный стол от бумаг, папок и журналов, усадил следователя на свое место, а сам сел против него на табуретке в трех метрах.

Следователь вынул из кармана старенькую вечную ручку, отвинтил колпачок и задал первые обыкновенные вопросы. Потом спросил, судился ли гражданин Столетов раньше.

— Судился, — отвечал Столетов. — Дали двадцать пять и пять по рогам.

— Двадцать пять лет, — спокойно записал следователь. — И пять лет поражения в правах. Так. В тридцать седьмом, конечно?

— В тридцать седьмом. А в пятьдесят четвертом реабилитировали.

— Вот и хорошо. И нечего вспоминать об этом.

— Семнадцать лет отдыхал. Забыть трудно.

Столетов опустил голову и уставился в пол. Следователь сочувственно поглядел на его снежно-белый затылок, обвел взглядом кабинет. Кабинет в какой-то мере отражал характер председателя. Чистые, беленые стены не были ничем украшены. Только против окна висели барометр и политическая карта мира. Бросалась в глаза категорическая табличка: «Здесь не курят». Табличку, видно, слушались — в кабинете было светло и чисто, как в жилой горнице. На подоконнике стоял маленький колючий кактус.