Сергей Антонов: Петрович

— Если бы он подписал, посадили бы еще десяток, — вздохнул Дедюхин.

— Вот, вот. И Захар был такой же. Чужих жалел, а о своих не думал. Других сажали, те вели себя прилично, выполняли все процедуры.

Дедюхин укоризненно посмотрел на нее.

— А ведь вы в Сибирь собирались за ним ехать.

— Господи, какая была дура.

— Почему? И в Сибири люди живут.

— И на льдине живут… Что там хорошего, в этой Сибири, кроме развития тяжелой промышленности?

Дедюхин вздохнул и сказал:

— Вон вас как годы-то переиначили.

— А что? Постарела? Знаете, Яков Макарыч, когда подъезжали, кондуктор подходит ко мне и говорит: «Вам, — говорит, — выходить, девушка…» Представляете — «девушка»!

Но Дедюхин уже не слышал ее.

По ту сторону состава, за вагонами явственно хрустел гравий под тяжелыми сапогами. Вот слева, за вагонными скатами появились рыжие кирзачи военного покроя. Кирзачи прошагали в одну сторону, потом в другую.

Поезд тронулся. Сейчас проедут последние вагоны, и все откроется с обеих сторон.

— А вы мало изменились, — протяжно говорила приезжая. — Простите, Яков…

— Макарыч, — досадливо отмахнулся Дедюхин и, пугаясь последнего вагона, заспешил к станции.

— Куда же вы? — звала его женщина. — Постойте!

Но его уже не было.

— Какой странный, — сказала она.

В гулком зале ожидания были четыре двери. И все, кроме той, в которую вбежал Дедюхин, были заперты. Дедюхин остановился посреди зала, прислушался.

Сердце его колотилось с такой силой, что кровь билась в уши. То ему казалось, что шаги звучат возле самой двери, то ничего, кроме ударов сердца, не было слышно.

Он заметил, что сквозь щелку двери с надписью «Буфет» сквозили лучики света.

Он тихонько постучал.

— Закрыто! — донеслось изнутри.

Он постучал настойчивей.

Буфетчица отодвинула засов и, загородив вход пышным телом, поглядела, кто ломится.

— Я Дедюхин. Председатель исполкома.

— Порядок для всех один, — назидательно сказала буфетчица, но тем не менее пустила его и молча, руководствуясь опытом, отмерила сто граммов рябиновки.

Смятение Дедюхина было так велико, что он не стал спорить. Он плотно затворил дверь и с опаской поглядел в грязное окно.

В пространстве, освещенном двумя фонарями, никого не было видно. Нельзя распускать нервы до такой степени. Сапоги могли принадлежать стрелочнику или кому-нибудь еще, кто приходил встречать своих, да не встретил.

Дрожащей рукой Дедюхин поднял стакан, отпил немного, посмотрел, сколько осталось, и выпил до дна. Настроение его улучшилось. Он закусил пряником, кивнул на пышный бюст буфетчицы и сказал одобрительно:

— Выполняем планы по мясу и молоку? А?

Она не ответила. Ее занимало что-то, что она видела в окне.

Дедюхин обернулся по направлению ее взгляда.

Сквозь мутное стекло на него смотрел Столетов.

Дедюхин крякнул, тщательно утер ладонью губы и стал расплачиваться. Как ни странно, от сознания того, что все сейчас должно решиться, ему стало легче. Хотя он и протянул время, два раза пересчитал мелочь, потоптался у прилавка, но от прежней растерянности не осталось и следа.

«В конце концов мне бояться нечего. Я солдат…» — подумал он и пошел к двери. Но что-то его удержало. Чувствуя спиной взгляд Столетова, он вернулся к прилавку и быстро придумал предлог:

— Пол-литра рябиновки. С посудой.

Он старательно завернул бутылку в газету и, когда уж вовсе нечего стало делать, вышел.

Душный вечерний воздух был наполнен дрожащим стрекотаньем кузнечиков.

Столетов стоял под фонарем, метрах в двадцати, сжав в кулаки свои большие руки, словно загадал шашки кому — белая, кому — черная.

— Ты что за мной гоняешься? — спросил Дедюхин чужим голосом.

— А ты от меня не бегай, — сказал Столетов.

— Ты это брось… — погрозил издали пальцем Дедюхин. — Что мне от тебя бегать? Я у тебя курей не воровал.

— Не жалуешь ты меня. Чувствуешь свою вину, за это и не жалуешь. Ненавистью от самого себя спасаешься.

— Чудной у тебя разговор, Петрович, — криво усмехнулся Дедюхин.

— Не лукавь, — сказал Столетов, подходя к нему. — Хватит.

— Демидова в психиатрическом на учете, к твоему сведению. Старая, щекотки не боится…

— Хватит, — повторил Столетов, подойдя совсем близко. — Ладно?

Глубокая печаль и усталость, звучавшие в этих словах, до того поразили Дедюхина, что он машинально ответил: