Владимир Бацалёв - Первые гадости

«Не надо было силком тащить его обратно в Москву, в зоопарк, — подумал Ерофей Юрьевич, считая себя безвозвратно погибшим. — Могли бы и по-хорошему договориться…»

Днем кладовщик Пелагеич пожаловался Чищенному без фальши, как стенке, что в последнее время шибко загрустил по закадычному товарищу Ивану Матреновичу, с которым они вместе выпивали часто и грели в беседах души.

— Отдавай накладную — завтра будешь греть душу, — предложил Ерофей Юрьевич обмен.

Но Пелагеич колебался: стоит ли отогретой души риск потерять центральный склад за самоуправство, — и ушел в раздумье на завалинку. Ерофей Юрьевич увязался за ним, чтобы «добить» старика аргументированно.

— Уйди, — попросил тот, — я думаю и размышляю.

— Влезь в мою шкуру! — умолял Чищенный, встав перед ним на колени, чтобы заглянуть в глаза — На кого опереться в жизни порядочному человеку, как не на тебя? Сюда посмотришь — сволочи, туда — косоглазки!..

Но оттуда как раз вышел Аркадий по чистой случайности.

— Вы еще в Куросмыслове? — удивился он присутствию Чищенного. — Видно, дел у вас невпроворот.

— Навожу порядок помаленьку, — солгал Чищенный.

— Зря вы не дружите в Москве с Макаром Евграфовичем, — сказал Аркадий. — Он дал бы вам совет: начните наводить порядок с себя. А вы вместо этого решили, что лучше исправить весь мир, чтобы весь исправленный мир потом быстро исправил вас одного.

— Ничего я не решил, — обиделся Чищенный на поучение.

— А в Москве участники разбежались кто куда, за вами вот-вот Антонина Поликарповна приедет, — сообщил Аркадий и указал источник: — Так, по крайней мере, пишет Победа.

— Нет, только не жена! — перепугался Ерофей Юрьевич. — Сам я еще, может, выберусь как-нибудь по случаю, но вдвоем нам крышка… Поверите ли, молодой человек, я левым глазом уже еле вижу. Дайте мне в долг денег, чтобы позвонить и разубедить Антонину Поликарповну.

— Этого у меня нет, — сказал Аркадий. — Пишите письмо, а я отправлю как свое — задаром.

Пока Чищенный строчил, дергаясь от волненья, Аркадий сказал:

— Заходите на поле полевых штабов. Подкормлю вас чем-нибудь.

— А что еще пишет Победа? — пропищал жадный до новостей снабженец.

— Замуж скоро выходит…

На второй неделе зоозаключения участники и добровольцы-сектанты остыли к посетителям, как все соседи, и тихо поплевывали на подачки. Кормившего же их дядю Мишу, напротив, привечали точно дорогого гостя. Но дядя Миша давно служил в зоопарке, знал повадки всяких зверей и сам в клетку не шел, а совал через прутья трубку телефона, участливо набирая номер, но прижимая аппарат к телу. Жертвы социалистического распределения по очереди звонили больному и битому Лене-Юре, требуя свободы хотя бы внутри зоопарка, но Леня-Юра не рисковал инициативой и отсылал участников к Ниродиной, которая делала вид, что ничего не понимает, да и на самом деле ничего не понимала, так как в соседней клетке дальневосточный леопард истошно требовал подругу.

— Да накройте вы его брезентом! — умоляла председатель профкома, считая, что леопард — вроде попугая. Леопард от ее мольб затихал без всякого брезента, словно и требовал в подруги председателя профкома, но скоро брался за старое.

Лишь Простофил находился в полном бездействии и гармонично смотрелся в клетке, когда зазывал Воронью принцессу на тюфяк и предлагал совместную жизнь под ватным одеялом. Даже соседи по клеткам смотрелись менее гармонично — так низко пал в общем представлении Простофил, а тому— как с гуся вода Некоторые уже принимали его за животное и сами удивлялись такому приему, потому что ни одно животное не было способно на те поступки, которые позволял себе вытворять Простофил. Мать его пряталась от людей со стыда, он же, ковыряя в ухе, грел ее надеждой на исправление.

— Я, мама, как выберусь отсюда, — говорил он, — пойду квасом торговать. Буду этот квас разбавлять водой и мочой, а заработанные обманным путем деньги приносить тебе или тратить на хорошеньких девушек вроде Вороньей принцессы, которая такая хорошенькая, что придет на мой тюфяк ночью и почешет мне спинку.

Только гордый снабженец не желал бить баклуши, все делал и делал что-то лопатой в углу, пока не обделался с головы до ног, и тогда уж, смирившись, бросил лопату.

На второй неделе Светозар Митрофанович первым в клетке научился языком умывать лицо, и его пример сразу подхватили ученики по обе стороны решетки. Они требовали от старца главной проповеди, которую тот предрекал еще на Наро-фоминской свалке, и держали карандаши наготове, но пророк тянул с глобальной речью умышленно: отчасти подстрекаемый Вороньей принцессой, которая хотела быть апостолом номер один, но не умела писать и наскоро училась у матери Простофила; отчасти не решив, что выдать существенного страждущим животного электричества. Не осталось у него в запасе этого существенного, все истратил по мелочам. Поэтому он угощал их по десятому разу небылицами, будто полжизни сжег в тюрьме и ссылке, существовал под «колпаком» психиатров, испытывался запретом на подвижнический эксперимент и терпел гонения при почесывании.