Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Бражка, утомлённая латынью, ожила, загорланила; Арсалан всплескивал ладонями, Елизар колотил банкой в порожнюю бутылку, Тарас бил ладонями в тугое брюхо, словно в бубен, даже сумрачный Баяр повеселел, хлопая в колени.

Пригубляли чаши за здравие, вершили за упокой… Охмелевший… может, на старые дрожжи плеснул винца… помрачневший Арсалан, обиженно глядя на Елизара, неожиданно изрёк:

– Я знаю, что ты сейчас думаешь.

– О-о-о, старик, ты уже мысли читаешь… И что я думаю?

– Ты думаешь, что я – бурят…

Елизар в недоумении уставился на Арсалана, не умещая в душе его обиду, и все удивлённо затихли. А Баяр, глядя сквозь чёрные очки, усмехнулся:

– Я – монгол, и горжусь, что я монгол. Монголы полмира покорили…

– Наш однокурсник Давид Шолом – еврей, так ему что, вешаться, топиться?.. – вопросил Ягор, отложив сладкострунную.

– Зачем вешаться? – усмехнулся Тарас. – Монголы полмира покорили, а жиды – мир. Монголы – кривыми саблями, жиды – хитростью… Ну, бурят да бурят, я – хохол, Елизар – москаль…

– Хохлы сожгли родную хату, куда теперь пойти буряту… – ни к селу ни к городу вставил Елизар ходовую в семидесятые годы, потешную и, казалось бы, глупую присказку; но кто мог провидеть: канет полвека без малого – супостаты сунут малорусам огниво, и те, як малые дурковатые детины, запалят Украину.

– Иди, Арсалан, искупайся, – посоветовал Ягор. – Полегчает…

– Айда, братцы, купаться! – Елизар резво вскочил с валёжины, оголился до синих семейных трусов и, как в деревенском детстве, вприпрыжку поскакал к морю. За боярышником, ивняком и черёмушником отпахнулся берег; на седых, опалённых зноем, топких песках загорали обнажённые горожане, а на тёплой, словно парное молоко, тинистой отмели плескались ребятишки, иные без трусов, и матери, бабки поглядывали, покрикивали на чадушек. Елизару привиделась деревня: серебристые дощатые мостки, далеко забредающие в озеро, сонное, ленивое, зеленоватое на мели; и он, малый, бесштанный, купается у берега; а мать, полоща бельё с мостков, нет-нет да и, заслоняясь ладошкой от слепящего солнца, кричит обычное деревенское: «Зарька, вылазь на берег!.. Опять вглубь полез!.. Утонешь, паразит, домой не приходи…»

Елизар, обойдя шумные семейные таборы, миновал трёх девиц, распластанных на песке, искоса позарился, и в знойном мираже вдруг померещилась Дарима, возлюбленная из бурятского аймака: губы – капризно изогнутые лепестки саранки, щёки – степные зори, и тело, украшенное голубым купальником, – смуглая рассветная степь, плавно изогнутая увалами, что светятся сиреневыми, голубоватыми цветами ая-ганга [84] Ая-ганга ( бур. ) – степной цветок, по-русски величаемый чабрецом и богородичной травой. .

Покоем и блаженством дышало июньское море; призрачно, словно мираж, словно грёзы, синели далёкие хребты; белели, словно снежные гольцы, башенные дома предместья Солнечного; слепяще сверкали на солнце чайки; летели, горделиво задрав носы, моторные лодки с гомонящими ватагами, и белой павой, вальяжно вихляя игривой кормой, плыла вдоль берега крейсерская яхта; а с палубы плыла и, вливаясь в чаячий плач, плескалась над тихим морем любострастная японская песня. Вслушиваясь в пение, умиляясь детскости японского звучания, Елизар брёл по отмели и невольно подпевал сёстрам Дза Пинац на русском языке [85] Японская песня на русском языке прозвучала в узбекском фильме «Нежность». :

Забредя по горло, затылком чуя взгляды девиц, загорающих на песке, Елизар, похваляясь, плавал и кролем, и брассом, и селезнем нырял, подолгу кружа средь изумрудных водорослей, распугивая серебристые сорожьи стайки. Донырялся – в голове зазвенело, и когда отпыхался, узрел, как из черёмушника вылетели два степных орла в плавках – матёрый Тарас и гибкий Ягор. Зорким и хищным ястребиным оком окинули хлопцы пляж, высматривая дзяучы́н, словно жертвенных коз, и вскоре уселись подле трёх девиц, перед коими Елизар только что выхвалялся. Пареньки искушаются глазами, дивчины – ушами, и вообразил Елизар, как гарнi хлопцы соблазняют – по-уличному, снимают – купальщиц-загоральщиц: Тарас, парубок денежный, сманивает в кабак, Ягор, томно опушая глаза по-девичьи долгими тёмными ресницами, искушает избранницу любовным стихом вроде: «…Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог, сядем в копны свежие под соседний стог. Зацелую допьяна, изомну, как цвет, хмельному от радости пересуду нет. Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты, унесу я пьяную до утра в кусты…» – и, заманивая, покажет Ягор на густые черёмушники и боярышники, и дзяучина, охмелевшая от любодейных речей, от зеленоватых кошачьих очей, в сладостных чарах готова вроде не токмо в кусты, а и на край света.