Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Помянулось смешное и грешное… Вешней порой, когда коты и кошки, ватажась на чердаке, с воплями и стонами вершили свадьбы, и в студенческой общаге пахло похотью и сиренью, кою архаровцы безбожно ломали, забираясь в частные усадьбы. Даже заморённый буддийской хитромудростью Баяр, в коем, чудилось, текла ленивая степная кровь, и тот ошалел от сладострастной сирени, сплел стих, надеясь лирикой соблазнить русскую деву: «Твои глаза, как пустыня Гоби… Я пошёл танцевать с тобой танго, и ты меня раздавила, как танком…»

Елизар жил с монголом в старой университетской общаге, в одной клетушке-комнатушке, и дружил, поскольку оба сочиняли: Елизар – роман о Грозном царе, Баяр – стихи, да и вырос Елизар в забайкальском селе, среди бурят, кои монголам – кровная родня. И хотя ночами похаживала к монголу монголка, и парочка, тыкен да ярочка [87] Тыкен, ярочка – баран и овца. , радела до рассвета, Баяр положил глаз на русскую деваху и однажды накрыл щедрый стол в ревсомольской [88] Ревсомол – революционный союз молодёжи. комнате, куда и заманил деву, увы, с Елизаровой помощью – клюнул вечно голодный студент на обильные яства, сомустился, любитель выпить на халяву. Да и Баяр ввёл Елизара в заблуждение: мол, влюбилась в него деваха, сохнет на корню…

Выпили архи… водочки, по-русски… закусили степной бараниной, и монгол завёл знойное танго, и попёр на девушку танком.

Елизар выпивал, закусывал, искоса поглядывая на танцующую пару, хотя… танцы уже обращались в похабные обжиманцы: Баяр, уткнувшись мутными очками в обильную грудь, – деваха оказалась на голову выше Баяра – теснил жертву к стене, где гарцевал на белом жеребце потомок Чингисхана, славный батор Сухэ. Слева от портрета желтела дверь в чулан, где ревсомольцы хранили знамена и портреты вождей для первомайских демонстраций. Елизар мрачнел; запоздалое раскаяние палило душу, словно за бутылку водки продал сестру в басурманский гарем. Брезгливо отодвинув чашку стылой баранины, зло плеснул в глотку полстакана сивухи и мысленно посулил: «Нет, раскосый и скуластый, не дам девку в обиду; не видать тебе русской девы как своих ушей…» И уж хотел было подняться из-за стола, но тут и деваха учуяла: палёным пахнет. Попросила ключ… монгол запер ревсомол… вроде, нужда прижала, и Баяр, уверенный, что покорил сердце русской девы богатыми напитками-наедками, тут же выдал ей ключ. Дева скользнула в дверь и, неожиданно заперев приятелей на ключ, вернулась часа через два, презрительно кинула ключ в отпахнутый ревсомол, где Баяр под хмельной хохот Елизара рвал и метал, проклиная русское коварство.

Певец пустыни Гоби, с досады хлопнувший стакан архи, привычно куражился: дескать, мы, монголы, полонили жалкую Рязань… то у него битва на Калке, то на Рязани… уложили русичей, на телеса их постелили доски и пировали, празднуя победу. Хотя и смешно было слушать похвальбу от вырожденца, глаза которого, словно конские шоры, укрывали толстые очки, хотя и бредил пьяный, но Елизара… худо-бедно единоверец, единокровец рязанских ратников… взбесил нахвальщина: «Врёшь ты всё, пёс поганый!.. Сроду русских шлемоносцев не стелили под столешню! А что смертным боем били русские богатыри вашего брата-арата, так это верно…» Подрались бы, словно на поле Куликовом, но монгол вовремя спохватился, замял ссору; смекнул, чай, не в пустыне Гоби, в Русской земле живёт, русские парни мигом рога обломают…

А на другой день после ревсомольской попойки приятели-писатели, заспав брань, мысленно порешив, кто старое помянет, тому – в глаз, бредили о модных в ту пору туманных мудрецах Ницше и Шопенгауэре, об изящных верлибрах [89] Верлибр (белый стих) – нерифмованный, ритмический стих. Поля Элюара, об экзистенциализме Альбера Камю, сюрреализме [90] Экзистенанализм, сюрреализм – формальные направления в искусстве. Франца Кафки, о древнеяпонской лирике в стиле хокко и танка, об университетском барде Сокольникове, сочинившем в сей манере: «В Японии выпал снег, и розы постриглись в монахини…»

Вот и теперь, на берегу рукотворного моря, где гуляли студенты прохладной жизни, у светлого валуна, служившего столешней, монгол, вздыбившись, тут же утихомирился – шибко уж грозно глядел Елизар, словно вот-вот махнёт казачьей шашкой – и басурманская головушка с плеч долой, покатится в ивняк, заросший густой, сухой травой. Но… пьяный – худой… Баяр вскоре бросился на Арсалана: