Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Братья-славяне и гордый сын степей, оборов русака и забыв мимолётную брань, заливали байки: изгалялись над Брежневым, что царил о ту пору, – вроде дурак дураком, измывались над верховной властью и госбезопастностью, поносили Сталина, гробокопатели, и ржали над русским иваном – дубина стоеросовая, над чукчей степаном – и того дурней; смеялись над страной дураков, с завистливым вздохом вглядываясь в морское марево, словно высматривая за прибрежным хребтом вожделенный буржуйский рай с джинсами из морской парусины или «чёртовой кожи», с джином и ромом, сигаретами «Мальборо» и дешёвыми, портовыми шлюхами. Парни поскорбели, что не взяли Шолома, в загашнике которого, словно злые осы, роились хлёсткие анекдоты; и, бывало, на переменах, в сизой от дыма курилке, словно в пьяном кружале, Давид Шолом махнёт рукой: «Старики, есть свежий анекдот про жидов… Помирает Сара Абрамовна, а сынок её Мойша сидит в ногах, поджидает; и вот лежит Сара Абрамовна, глядит в окошко, а за окошком – рябина, а на рябине – синичка… “Синичка…” – шепчет старуха, а сынок строго: “Мамо, не отвлекайтесь…”» Студенты, что, разиня рты, сбились возле Шолома, надсаживают животы от хохота… Нынче же Тарас травил байки.

– Брежнев шаркает по Третьяковке… Глядит на Врубеля – «Царевна-лебедь»… Причиндалы шепчут: «Врубель…» – дальше Тарас противно шамкает, причмокивает, изображая старого правителя. – В рубль?.. Красивая картина, и так дешево: в рубль…» Проходит мимо колонны, где зеркало. «Это ещё что за чучело?..» «Зеркало…» – опять шепчут причиндалы. «А-а-а, Тарковский “Зеркало”, знаю, знаю…»

Канет век, Елизар помянёт былых друзей и подивится: ладно, Арсалан – в британском бреду, брезгливо живущий в царстве глупцов; ладно Ягор – любодейный стихотворец, богема, без Бога и царя в кучерявой башке, но Тарас – румяный комсомольский вождь, вечный комиссар студенческого строительного отряда, в партию вступил на третьем курсе, в речах громил Европу и Америку, что посеяли «холодную войну» против Советского Союза, и… по заугольям травил анекдоты против советской власти и, выходит, был тайным прихильником врагов Империи. Все смешалось в хитромудрой душе Тараса… Но ведь Елизар тоже слушал поганые байки, где позорился родной народ, и от хохота по полу катался, хотя любил Россию как родную мать, почитал власть, гордился госбезопасностью, по-сыновьи чтил Брежнева: худо-бедно, с благословения властелина в русское искусство вошли лапотные мужики; и не под конвоем, как пролетарии после кровавой смуты, а по зову песенной души. В искусство мужики входили робко, боясь кирзачами поцарапать помещичий паркет; смущённо косились на академиков, но с годами осмелели и, воспевая мужика и бабу от серпа и молота, воспевая хлебородную ниву и доменную печь, явили миру творения слова, живописи и музыки, не уступающие произведениям дворянским. В поле русского искусства взросло и заматерело древо простолюдной жизни, с кореньями, кои вспоила, взласкала мать сыра земля, с величавой кроной, осиянной крестьянским солнцем. О сем, запоздало осмыслив, и писал литератор Калашников, но то случится после, ныне же…

Юный Елизар не вмещал в страстную и суетную душу святую миссию русских, избранных Богом, спастись и спасти мир от погибели вечной; лишь через десять лет молодой, да ранний, высоколобый учёный Елизар Калашников, поминая историю государства Российского, яро бранясь с просвещёнными западниками, изложит в сочинении: «По злой мировой воле… а мировому супостату православный русский народ, яко ладан для князя тьмы и смерти… свершалась не русификация – навязывание малым народам русского духа и русского языка, – а насильственная русскоязычная космополитизация, да исподволь – англоязычная. И русские пострадали страшнее, чем малые народы, коль русская поросль не ведает народных обычаев и обрядов, коль утратила любомудрую народную речь, и песен старинных не поёт. Но то лишь цветочки-лепесточки трепыхались на лихом ветру, волчьи ягоды вызрели после, когда со вселенским громом рухнула Народная Империя, и, нежить, воцарившаяся в Кремле, погребла русский мир, для почина запретив народные песни; и блатной хрип, похотливые куплеты, лицедейские байки, анлоязычные вопли помоями захлестнули Русскую землю. Воспевая западное мертводушие, просвещенцы-вырожденцы испокон веку из русских жестоко выбивали русское, словно жизнь из ворога; и безбожная большевистская власть в сем преуспела; сталинская вроде очнулась от поганого безродства, дала русскому народу поблажку, а в брежневские времена простолюдье явило миру творческую мощь, но и «пятая колонна» не дремала, после смерти миротворца ухитила власть, и космополитизация, набрав бешеную англоязычную силу, почти сокрушила народ…»