Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Еремей трижды перекрестился на солновсход и, давно уж вызубривший молитвы, промолвил заупокойную:

– Помяни, Господи, душу усопшей рабы Твоея Анны и прости вся согрешения вольная и невольная, даруй ей Царствие Небесное и причастие вечных Твоих благих и Твоея бесконечныя и блаженныя жизни наслаждения…

Молитвенно помянув жену, пал на колени, сунулся лбом в щетинистый, могильный бугорок и, давясь слезами, глухо зашептал:

– Прости, Нюша… прости, христа ради… Настрадалась ты, Нюша, подле меня… ох, настрадалась, прости мя, Господи… – Еремей осенился крестом и покаянно вжался лбом в сырой могильный бугорок, словно надеясь услышать прощение из земного чрева. – Прости, и попивал, бывалочи, и гулял… Очухался, дак и жизнь за увалом… Наплакалась, Нюша, прости меня, грешного…

И вдруг Нюшин голос почудился, но не тяжкий, из могильной глуби, а ветерком спорхнул с облака, плывущего в синеве, колыхнул чахлую листву кладбищенской берёзки:

– Бог простит, Ерёма, а я не виню тебя… Без стыда рожи не износишь, без греха век не изживёшь… Един Бог, Ерёма, без греха… А слёзы мои… слёзы – роса: ночью пала, а утром солнышко слизало. Да лишнего-то не присбирывай… А год лежнем лежала, дядя за мной ухаживал?! Мыл, горшки выносил, кормил и поил?! А ты и скотом не попускался…

Помолчав, собравшись с мыслями, Еремей поведал нынешнюю беду и просил благословить на кочевье:

– Надумал я, Нюша, кочевать в Иркутское… к сеструхе. Тяжко в деревне, один же как перст… – Помянулась дочь, что мотается по белу свету за мужем-офицером; помянулись и сыны: один в деревне угорел от пьянки-гулянки, другой на Тихом океане болтается, как навоз в проруби, вроде треску и селёдку из океана гребёт совковой лопатой да шлёт изредка весточки: мол, жив-здоров, лежу в больнице с переломом поясницы, но скоро гряну с долгими деньжищами, и, однако, уж пятый год грядёт. Нюша, бывало, в печали родительского сердца молилась преподобному Сергию Радонежскому и великомученику Евстафию Плакиде за чад, безвестно летающих по белу свету; а за сына, палимого вином, денно и нощно Иисусу Сладчайшему: де умоляю Тя пощадить мое чадо и избавить сына от пьянства греховного; истреби зависимость мерзкую и навлеки на сына волю дерзкую. Пусть к питью он не притронется, и тяга его успокоится… Но опоздала заздравная молитва, заупокойной пришел черед…

– Лихо мне в деревне, Нюша, глаза б не глядели, как деревня загибается… А в Иркутском, Нюша, хоть душа родная – сеструха… Зовёт… Тоже одна кукует… Говорит, в Иркутском и пенсию оформишь… Ничо меня в Шабарше не держит, Нюша; а вот как с тобой расстаться?..

– Езжай, Ерёма, с Богом. С родной душой и доживёшь век. Вот и будете на пару домовничать… А добрая баба подвернётся, дак и женись, не монах же. Вон и Настасья одна горе мыкает… О могилке не печалься, в могилке – прах, а в город укочуешь, сходи в церкву, поставь свечку на помин души рабы Божьей Анны да помолись о многогрешной…

– Помолю-юсь… чего не помолиться? Да вот беда, услышит ли Бог… во грехах, как в шелках… Писание-то почитываю, а… чо уж греха таить… лоб перекрестить забываю. Да… Помолюсь, конечно… помолюсь, Нюша, и ты молись за меня, грешного…

– Молюсь…

Еремей хотел бы молвить ходовое, могильное, мол «пухом тебе земля», но смекнул, что костям безразлично: земля – пух, каменье, коренье, песок, суглинок, а вот душе… а посему повторил заупокойную мольбу:

– Упокой, Господи, душу усопшей рабы Божией Анны и прости ей вся согрешения вольная и невольная, и даруй ей Царствие Небесное…

«Даровал, поди… Недаром батюшка и отпел на святую Анну-пророчицу… Ежели Нюше рай не даровать, дак кому тогда?! И Богу молилась, и билась, как рыба об лед, всем пособить норовила; никого не осудила… и сроду худого не помыслила. Век прожила, на чужом дворе щепки не подобрала… Крутилась, как берёста на огне: и на дойку поспеть, и свою скотину обрядить, и домочадцев накормить…»

Вернувшись с могилок, словно во сне, неприкаянно бродил по усадьбе, глядел сквозь слёзный туман, и везде – в коровьей, куричьей, овечьей стайках, в амбаре, на сеновале, в сенях и избе – везде виделась Нюша: плечом к плечу городили, обихаживали подворье, что досталось от деда Прокопа. Старик, а тогда ещё маслатый мужик, срубил избу, стайки, амбары и баню не в лапу, как привадились иные плотники, а по старинке в охряп, когда, высунувшись из угла, венцы светятся, словно череда солнц. Даже баня… опять же от деда Прокопа, Еремей поменял лишь нижние венцы и полы… даже баня, как встарь, топилась по-чёрному, дым валил через волоковое окошко. Не рушил Еремей заведённой стариком подворной облички, и когда вереи, на коих висели тесовые ворота, подгнили у земли, вкопал свежие лиственничные столбы, а заодно поменял и тёс на воротах и на двухскатной крыше. Потом обновил свежим лесом и бревенчатый заплот. А сколь в завозне выжило дедова инвентаря, начиная от стожней, длинных трезубых вил для метания сена в зароды, и кончая кожемялкой…