Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

– Оно и любому доведись. – Дед Мороз задумчиво поскрёб седую бороду. – Вот так с ходу придумай, чо тебе надо. Да море чего надо…

– Да не-е, прикинул я хвост к носу, дак вроде ничо и не надо, не бедствую. Гармошка, слава богу, есть… игривая… А потом, паря, вспомнил!.. – Счастливо сияя глазами, Емеля звонко ударил ладонь об ладонь и азартно потёр их. – Пряников хочу!.. Медовых!.. Кила два, чтоб вдосталь. Ну, и… лишь промолвил «по-шучьему велению, по моему хотению…» – и гляжу, мамочки родны, два кила пряников на льду красуются… в кулёчке. О как!.. – Емеля хвастливо задрал курносый нос и взметнул палец.

– Да-а… – усмехнулся Дед Мороз, – мало тебе для счастья надо… Значит, по пряничкам соскучился?

– А чо худого? Прянички все любят.

– Дак это, поди, сам Никола Угодник рыбачий через щуку знак тебе дал. Он же, паря, сказал: чо душе угодно, не утробе, – укорил Емелю Дед Мороз. – Не сообразил?

– Дурак же… Добрая мысля приходит опосля. Потом смекнул: чо душе угодно. А чо моей душе угодно? – Емеля, словно двоечник возле школьной доски, прищурился в потолок и там вроде вычитал. – А чтоб ни бедных, ни богатых, паря…

– Ну, ты, Емеля, коммунист… Кеша Чебунин…

– Не-е, я боговерущий, я за царя-батюшку… А в Писании же сказано, легче, Стёпа, верблюд пролезет в игольно ушко, нежели богатый попадет в рай. Жалко мне богатых – в аду им гореть.

Дед Мороз ласковой улыбкой огладил убогого Емелю.

– Жалко ему… Насчёт тебя, Емеля, не скажу, не буду врать, а и нам-то, бедным карасям, на той же сковородке жариться, рядом с богатыми. По зависти… Тоже во грехах, как в шелках… Обидно, и здесь горе мыкаем, и там страдать… А всё потому, что во злобе живём…

– Во-во, не жалеем друг друга. А Боженька чо говорил…

– Ладно, заболтались мы тобой… два Мазая в сарае. Иди поиграй ребятишкам. А там и я подоспею.

Когда Емеля, подхватив гармонь, убрёл к ёлке, а Дед Мороз вернулся в подсобку, Снегурочка шумно, по-бабьи вздохнула и утёрла мокрые глаза подолом сарафана.

– Божий человек. Жалко, если уедет. С греха пропадёт в Москве.

– Там у их, в Кремле, дураки сидят?! – хрипло и прокуренно засмеялась Баба Яга, воткнув погасшую сигарету в горшок с геранью. – Кого позвали?! У его же не все дома, к соседям ушли.

– У тя ума – дырявая сума, – усмешливо глянул на Ягу Дед Мороз. – Оно, конечно, бывает простота хуже воровства, но с такими дураками, как Емеля, можно жить, как у Христа за пазухой…

Ребятишки весело хороводились под Емелину гармонь; вились вокруг ёлки, распевая на потешный лад: «…Трусишка зайка серенький под ёлочкой скакал…», потом со Снегуркой кликали Деда Мороза, заплутавшего в метельной баргузинской тайге.

В самый разгар ёлки нежданным-незваным гостем влетел в ясли Аверьян Вороноф, ехидный мужичок, бывший кедровопадьский чекист [127] Чекист – служащий в ЧК (Чрезвычайная Комиссия – большевистский карательный орган). , ныне американский благотворитель, бескорыстно продавший яслям заокеанскую помощь – яблоки, что давно завинились и, по словам Бабы Яги, годились либо на брагу, либо чушкам на корм – да и то, ежли те с похмелья.

Суеверные старухи позаочь звали мужика «Аверьян Немилостивый» и шептали, испуганно пуча глаза: мол, Аверьян – косоглазый, на цветок взглянет – цветок вянет; на лес взглянет – лес мрёт. Уродился тот мужик сухостойный, плешивый, с клочьями пегих волос за ушами и чёрными, как ночь, лохматыми бровями, что сердито топорщились над клювистым носом и красными мокрыми губами. Шибко Аверьян Немилостивый смахивал на ворона, не случайно, видно, и фамилия такая выпала. Оттого, что Аверьян вышел с лица, что головёшка, да обрядился в чёрный костюм, то из угла, где таился, светились лишь ядрёные зубы да холодные инистые глаза. Как приметил Емеля-дурачок, Аверьян не старился с лица: каким был в аптеке при царизме, потом в карателях при ленинизме, таким остался и при капитализме, лишь вороные кудри словно корова языком слизала да в глазах гуще скопилось инея. Из этого Емеля-дурачок… он, между прочим, тоже не старился… вывел, что Аверьян с ночным лядом [128] Ляд – нечистый. спознался и ляду продался… за тридцать сребреников… Никто Емеле не поверил – какая вера дураку, но тревога в душу вползла сырой и стылой змеёй. Стали мужики и бабы обходить Аверьяна за версту, а то не дай бог…

Рождественская ёлка уже пела, веселилась, и Аверьян ворчливо щурился на Деда Мороза, который, стуча берёзовым ботажком, поманил ребятишек сказывать стишки да петь куплеты. Тут Емеля, – не гляди, что с печи падал, – так заиграл в гармонь, что Дед Мороз подхватил полы багрецового армяка и кинулся в пляс. А Емеля наяривал на гармозее и припевал: