Сергей Бабаян - Канон отца Михаила

Она два раза моргнула. Она моргала, как… лань. Отец Михаил так подумал — “лань”, хотя ни разу не видел, как моргает лань.

— Наташа.

— А меня — отец Михаил, — сказал отец Михаил и, как будто извиняясь перед ней, улыбнулся. При этом он заметил, как у него двинулась борода, и стороною подумал: “Надо постричь бороду… вот как у Василия. Зачем уж так-то, лопатой? Я ведь не старовер…” Кроме того, он почувствовал, что ему не хотелось говорить бесконечно привычное его и внутреннему, и наружному слуху “отец Михаил”, что ему бы хотелось — очень хотелось — сказать ей просто: “Михаил” — или даже, в ответ на ее простое “Наташа” — “Миша”, — ведь они были, наверное, ровесники…

Слева от них — там, где стояли люди в ожидании исповеди, — кашлянули. Отец Михаил понял, что ее… Наташу (теперь он знал, как ее зовут!), уже хотят у него отобрать, и, почувствовав раздражение (непривычное ему раздражение; вообще многие чувства, испытываемые отцом Михаилом сейчас, были непривычны или даже вовсе незнакомы ему), сурово, в осознании своей силы и власти — которых у него хватит, чтобы ее защитить, — посмотрел на очередь. В ней было три человека; первой стояла высокая жилистая старуха с недовольно поджатым и оттого неприятно-глубоко провалившимся ртом, — демонстративно поглядывала в сторону солеи, на которой никого, впрочем, не было: отец Филофей и Василий, в закрытом алтаре, приуготовляли Святые Дары, — только псаломщик Федя, одиноко стоя на правом клиросе, нараспев возглашал час третий. “Ну и куда ты торопишься?” — спросил про себя у старухи отец Михаил, — но тут к ожидающим вновь подошел, теребя бородку, Георгий, и следом за ним — незнакомая маленькая, серая, востроносая — совершенно воробьиного вида — старушка… Отец Михаил повернулся к Наташе, вздохнул — и чуть не развел руками.

— В чем ты хочешь исповедаться перед Господом, сестра Наташа? — ласково спросил он. Это “сестра Наташа” прозвучало, наверное, дико, он это почувствовал: он должен был назвать ее полным именем и по-церковному — “сестра Наталия”, но назвать ее так у него не повернулся язык. Это было еще более дико. “Буду называть ее просто "сестра"”, — подумал он.

Наташа опустила глаза. Отец Михаил вдруг заволновался. Вслед за этим — за первым своим, еще не осознанным волнением — он вдруг вспомнил отчего-то девицу в джинсах — и заволновался так, что тронул крест на груди.

— Отец Михаил… — неуверенно, тихо, не глядя на него, сказала Наташа; у нее была крохотная ямочка на кончике носа и чуть голубоватые веки с черными прямыми ресницами. Отец Михаил видел каждую ресничку. — Отец Михаил… я не люблю своего мужа.

В первое мгновенье его неприятно поразило слово “муж”: почему-то он раньше (или отчетливее) других услышал его (таинственна природа этого его неприятного удивления: оказывается, в недоступной его мыслящему “я” глубине крылась надежда, а может быть, и уверенность (надежда — для чего? уверенность — почему?…), что она не замужем; но он никогда отчетливо не думал об этом!), — в первое мгновение его неприятно поразило слово “муж”, но уже в следующее он воспринял всю фразу: “я не люблю своего мужа” — и она совершенно перевернула и… счастливо ошеломила его. “Хорошо, ах как хорошо! — прозвучало внутри него. — Как хорошо, что ты не любишь своего мужа!” Он вообще… как-то махнул на себя и на всё рукой. Вслух он сказал:

— А почему, сестра?

Он ожидал, что теперь, после ее признания, она поднимет голову и ответит, глядя ему в глаза — как они разговаривали до сих пор, — но она продолжала смотреть на Евангелие и крест, лежащие на аналое… и его вдруг охватил ватно обессиливший его страх: он был так рад видеть и слышать ее, что к нему не сразу пришла очевидная мысль: если она, такая красивая, нежная, молодая, не любит своего мужа, — значит, она любит кого-то другого!… Она молчала; он совсем потерял голову и быстро, настойчиво переспросил:

— Отчего же вы не любите вашего мужа?

Она подняла на него глаза — и, взглянув ей в глаза, он сразу счастливо успокоился.

— Нет-нет, я не испытываю к нему какой-то… вражды… просто он стал мне совсем чужим человеком. Понимаете… года три назад он занялся коммерцией, до этого был инженер, — продает какие-то вентиляторы; его интересуют только деньги… ох нет, что я говорю? Его и деньги не интересуют… мне кажется, его не интересует вообще ничего. — В ее тихом голосе зазвучало даже как будто раздражение — тихое, усталое раздражение. — Он как машина какая-то: уходит рано утром, приходит поздно вечером, а в воскресенье, — в субботу он тоже работает, — в воскресенье… ну, просто страшно смотреть: лежит целый день — просто целый день, с утра до вечера — и смотрит телевизор. Лежит на диване, курит и даже не встает, только нажимает кнопки на пульте… и, по-моему, ни одной передачи до конца не смотрит. С ним даже не о чем поговорить… то есть он со мною почти не разговаривает, да и мне не хочется с ним говорить. Ведь это плохо… плохо, отец Михаил?