Сергей Бабаян: Канон отца Михаила

Но через несколько дней, в преддверии литургии, направляясь в придел для принятия исповеди, отец Михаил вдруг увидел ее среди ожидавших исповеди прихожан!… — и сердце его страшно забилось. Она стояла… четвертой, в своем голубовато-сером текучем плаще, в платке из розового с блестками газа, — всего в очереди было шесть человек… Отец Михаил, жестоко и непонятно волнуясь — и хотя и молясь об укреплении, но наверно не зная, в чем его укрепить, — подошел к аналою, возложил на него Евангелие и крест, поправил епитрахиль — и, глубоко вздохнув, начал покаянный псалом:

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя…

“Помоги, Господи”, — быстро — и опять же не зная, в чем и как ему помочь, — подумал между стихами отец Михаил.

— Яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну…

“Что же она мне скажет?… Но ведь я рад, рад, что она придет!…”

— Тебе единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих: яко да оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя…

Окончив псалом и прочитав вступительные к исповеди молитвы, отец Михаил — успокоившись — перекрестился и движением рук пригласил к покаянию. Подошла старуха — приземистая, расплывшаяся, с мясистым красным лицом, страдая одышкой (отец Михаил ее знал, но не помнил имени), — перекрестилась и трижды, с трудом, поклонилась Кресту и Евангелию.

— Здесь Христос невидимо предстоит, принимая твою исповедь, матушка, — повторил отец Михаил. — Веруешь ли ты во всё, чему учит нас святая апостольская Церковь?

— Верую, верую, как же не верить, батюшка, — испугалась старуха. — И во единого Бога-Отца, и во единого Господа Иисуса, Сына Божьего, и в Духа Святого, которого… которого от Них выходящего…

— Дух Святый исходит от Бога-Отца, — кротко сказал отец Михаил — и подумал, что с отцом Филофеем мог бы случиться удар. — Какие особенные грехи имеешь, матушка?

— Ох, батюшка отец Михаил, — быстро и горячо зашептала старуха — так энергически шевеля: то вытягивая, то втягивая их — губами, что у нее запрыгали щеки, — …ох, батюшка, в среду съела скоромное: нога разболелась, на улицу не выйти… а дома, окромя дочкиных щей, ну хоть шаром покати!

“Ну, как это может быть? — невольно подумал отец Михаил, отводя взгляд от водянисто-серых слезящихся искренних глаз старухи. — Что, ни картошки, ни хлеба не было?…” Впрочем, он уже привык к тому, что старухи каялись… ну, может быть, и не в пустом: не ему об этом было судить, — но все-таки в незначительных прегрешениях. Иногда ему даже казалось, что они, по вынужденной малогрешности своих часто одиноких, старческих жизней, сами себе придумывают грехи.

— А на той неделе с соседкой сцепилась, батюшка. Слово за слово, слово за слово… ну, и сказала ей, батюшка: сволота ты, говорю, Настя, прости меня Господи. Да и то сказать, отец Михаил: площадку перед квартирами я раз в неделю по субботам мою, а у меня ведь радикулит, я сорок пять лет на заводе, девчонкой в войну пришла, а она, Настя-то, всю жизнь в конторе, бумажки перебирала… и всё носит и носит грязь: у нее у двери два мешка с картошкой стоят, деверь из Павлова Посада привозит, так она каждый день сумку набьет и к метро спекулировать ходит, а грязь-то сыпется и сыпется, а я убирай, а сама-то хоть раз бы убрала…

— Заповедано нам: всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду , — успел сказать отец Михаил, потому что старуха задохнулась.

— Грешна, грешна, батюшка! — но потом помирились: я кулебяку вчера испекла — зять приезжал, они с дочкой плохо живут, он у себя, она здесь — что же это за семья? — так вот я испекла вчера кулебяку, кусок отрезала — большой кусок, — и ей отнесла: на, говорю, Настя… Взяла.

“Ох-хо-хо”, — подумал отец Михаил. Вслух он сказал:

— Это ты хорошо сделала, матушка.

— Да-да-да-да-да, — заторопилась старуха — и вдруг выпучила глаза: — Ох, батюшка, вот ведь был грех! Когда ногу-то у меня разломило, я возьми да и скажи: ну за что же это такое наказание, Господи? Чего я Тебе сделала-то? Ведь это грех, батюшка, так говорить, а?…

— Грех, но Бог милостив, — вздохнул отец Михаил. В первые свои исповеди он сильно волновался, стеснялся, переживал: как, с каким лицом выслушивать, быть может, тягостные откровения, как увещевать, успокаивать и что вообще говорить — кроме положенного по чину? Но со временем он привык — еще и потому, что до сих пор так и не столкнулся с признанием в тяжких, в его понимании, грехах (только однажды женщина лет пятидесяти призналась ему, что желает смерти своему страшно пьющему мужу): то ли грешники избегали таинства исповеди, то ли безрассудно утаивали грехи. Но и привыкнув, он относился к исповеди с глубокой ответственностью. Вздохнул он на словах “Бог милостив” потому, что видел: старуха исполняла привычный обряд и свои простительные грехи вовсе не считала грехами.