Александр Карнишин: Детство Сашки [СИ]

Мама сказала, что дом из кизяка, и долго объясняла, что это берут глину, коровий навоз, солому, и все это смешивают, а потом выкладывают в формы и такие лохматые от соломы кирпичи выходят. Они легче, чем каменные, но непрочные. Зато «теплые» — хорошо держат тепло. Правда, Сашка не понял, зачем держать тепло, когда на улице почти каждый день к обеду температура зашкаливала за тридцать градусов, и даже на коротком «диком» — в отличие от платного и от санаторского — пляже оставались только такие же приехавшие с Урала или из Сибири, пытавшиеся запастись солнцем на всю зиму.

Прямо от крыльца начинался сад, сквозь который выложенная камнем тропинка вела к калитке. А уже от калитки было видно море. Когда Сашка впервые увидел его, то ему показалось, что море падает на берег. Оно было такое… Огромное? Нет. Оно было как будто висящее над горой, на склоне которой стоял маленький городок — последний остановочный пункт автобуса. Оно нависало, тянулось далеко влево и вправо, блестело, переливалось, обнимало, грозило, когда был шторм (всего два дня!), а по самому дальнему краю, почти невидно, даже не на горизонте, который растворялся в мареве, а чуть ближе, проходил настоящий парусный корабль.

Сад был совсем не такой, как в Волгограде. Над тропинкой переплетались самые настоящие лианы (это виноград — сказала мама), грецкие орехи в зеленой кожуре стоял вдоль нее, а еще непонятное растение инжир, который тоже вкусный, но Сашка его никогда не ел.

Слева от тропинки стоял маленький, ниже взрослого человека, сарайчик, в котором хранились разные инструменты и длинный черный резиновый шланг, из которого поливали сад, а еще обливали всех желающих. В сарайчике вскоре поселился молодой парень из Татарии, который там только ночевал, а целые дни проводил на каменистом пляже у самой воды. И сибирячки всегда были там, рядом с ним.

Забор был тоже из кизяка. Высокий, с улицы, которая шла ниже сада, перепрыгнуть через него было бы нелегко. А еще по верху блестело битое стекло. Хозяйка сразу предупредила, что по забору — битые бутылки, и поэтому надо ходить через калитку и по дорожке.

Справа от тропинки, недалеко от забора, был душ. Это была такая деревянная конструкция, как козлы для строителей, обтянутая по сторонам мутным полиэтиленом (от теплички осталось — говорила хозяйка). Сверху был примотан толстой стальной проволокой широкий плоский бак, в который заливали воду тем же шлангом. За день вода нагревалась так, что к вечеру была почти горячей. Вдоль стены дома тянулась открытая веранда — только от дождя скрыться. Там стоял длинный узкий стол и лавки, и там можно было собираться и ужинать всем вместе темными крымскими вечерами, поставив посередине стола старую керосиновую лампу, пламя в которой колебалось, и от того на темную стену зелени падали шевелящиеся страшные тени.

За калиткой и забором была кривая и узкая горячая и жаркая, ограниченная с двух сторон такими же заборами и задними стенами домов улочка, по которой можно было дойти до настоящей асфальтированной дороги, а уже оттуда спускаться вниз к морю. Это только от калитки оно казалось совсем близко. А на самом деле идти до него было не менее получаса. Но к морю идти было легко, потому что шли туда утром, по прохладе, да еще под уклон. А вот подниматься домой…

Но Сашке все равно нравилось, потому что он любил лето и солнце, и жару, и море, и зелень, и вообще юг.

…

— Мальчик, тебе чего?

— Вот ту пластинку!

— Она дорогая, два рубля пятьдесят копеек. У тебя есть деньги?

— Вот! Мне папа дал. На эту пластинку!

Дома у Сашки стояла «Ригонда» — такой большой агрегат на четырех высоких тонких ножках. Агрегат этот ловил радио. И даже всякие «голоса» по нему было слышно. Только никто почти не слушал, потому что было не интересно. Просто знали, что вот тут, если повернуть большое колесо, будет «Радио Свобода», а вот здесь — «Би-Би-Си». На самом деле радиолу включали практически только для пластинок. Потому что не так давно купили телевизор, и все новости теперь были из телевизора.

Пластинки были старые, еще привезенные со старой квартиры. Толстые, тяжелые, хрупкие. Сквозь шорохи от потертости пробивались голоса, и можно было подпевать хором:

И еще были пластинки с иностранной музыкой. Там японцы пели без слов какой-то вальс.

И еще были классические.