Богомил Райнов - Черные лебеди

Он замолчал то ли потому, что ответ содержался в самом вопросе, то ли потому, что устал говорить.

– Теперь я вижу, что ты это не сейчас придумал, – кивнула она, переводя взгляд с витрины на нетронутую чашку. – Вижу, что свои аргументы ты собирал давно… Даже разговоры моих подруг…

Он молчал.

– Наверное, у тебя готов ответ и на следующий вопрос…

– Какой?

– Наверно, догадываешься какой: если ты заставляешь меня сменить профессию, то какую ты мне предлагаешь взамен? Домохозяйки или еще что-то в придачу?

– Да, я и об этом подумал.

– И что же ты надумал?

– Я потому и откладывал этот разговор, что ничего не мог придумать.

– А что, в горсовете нет ни одного секретарского места?

– Не злись, – ответил он спокойно. – Я хотел сказать, перестань злиться.

Она промолчала, решив прекратить этот бесполезный разговор, но не выдержала, спросила:

– А если я тебе предложу сменить профессию? В конце концов, тебе это легче. Не все ли равно административному работнику, чем руководить: искусством или молочной фермой…

Она осеклась, подумав, что действительно в ее словах слишком много злости.

Можно ведь расстаться и без оскорблений. Он тоже молчал, не показывая, что ее слова задели его. Скорее всего, они его и не задели. Наверно, она казалась ему ребенком, который охвачен бессмысленным детским гневом.

– Может быть, я туп и для молочной фермы. На ферме есть свои трудности, хотя коровы и не танцуют. Но какой бы я ни был тупой, я все же понимаю, что профессию сменить не легко, особенно если она еще и призвание. Поэтому-то я затеял этот разговор только сегодня.

– А зачем надо было его вообще затевать?

– Затем, что я нашел выход. У тебя появилась возможность уйти из театра, не меняя профессии. В Доме культуры организуется балетный кружок, там есть должность руководителя. Ты будешь среди молодежи, будешь учить молодых людей искусству, они не будут сводить с тебя глаз, будут боготворить тебя…

Она слушала с усталым видом, а он, вероятно, счел эту усталость знаком согласия, потому что продолжал еще некоторое время повторять свои «не будут сводить с тебя глаз» и «будут тебя боготворить», хотя повторяться было не в его привычках.

– Перестань, – сказала наконец Виолетта. – Признаю, что твой вариант с кружком великодушнее предложения идти в секретарши. Признаю и все, что ты хочешь… что я злая… несправедливая и, главное, бездарная… но я такая, какая я есть, и не вижу никакой возможности перемениться. Я раз и навсегда, бесповоротно выбрала свой путь – выбрала с тобой или без тебя…

– Но я-то не могу без тебя, Виолетта.

Он произнес это без излишнего пафоса, своим обычным сонным тоном, и все-таки эти слова заставили ее поднять глаза от чашки и быстро взглянуть на него.

– Можешь.

– Нет, не могу. До сих пор я не говорил тебе этого… не видел смысла… не допускал, что мы дойдем до того, что будем обсуждать такие вещи, как «с тобой» или «без тебя». Но сейчас, когда мы дошли до этого…

– Брось сантименты, они тебе не к лицу, – сухо сказала она, потому что чувствовала, что смягчается, и хотела сохранить твердость. – Ты задал мне сегодня два вопроса, я ответила тебе на первый «да», а на второй – «нет». Теперь решай сам.

Он снял очки, достал носовой платок и аккуратно стал их протирать, точно вдруг заметил, что окружающий мир начал расплываться за помутневшими стеклами. Снова оседлав очками свой большой меланхолический нос, сказал как бы про себя:

– Я должен подумать.

Она не возразила.

Пламен достал из кармана монету, посмотрел на нее, прибавил к ней еще одну и повторил уже без всякой надобности:

– Я должен подумать.

– Ладно, думай! Я не побегу завтра расписываться ни с тобой, ни с кем-нибудь другим. Подумай, у тебя для этого достаточно времени.

– Проводить тебя? – спросил он уже на улице.

– Не трудись. И без того твои полчаса слишком затянулись.

И они разошлись, кивнув друг другу, точно им предстояла встреча в этот же вечер, хотя оба знали, что не увидятся ни в этот вечер, ни в следующий.

«Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно».

Не прохладно, а просто холодно было ей на этой продуваемой осенним ветром улице, по которой она торопилась в театр в тонком старом пальто, в том самом темно-синем пальто, которое она носила и в прошлом году, и в позапрошлом и вообще со времени своего последнего повышения. И чтобы ей было не так холодно, она заставляла себя думать не о холоде, а о чем-нибудь другом, например, о том, что из-за этого разговора она не отдыхала после обеда и теперь должна бежать прямо на репетицию.