Ирина Васюченко: Искусство однобокого плача

Стареет наш диктатор. Прежде он был злее, зато не изрекал самоочевидных истин с величием мудреца, делящегося с толпой перлами своей мысли.

— Как же такое назвать? — Вера театрально обхватывает голову ладонями, еще пышнее взметая дивные золотисто-пепельные кудри. — Я предлагаю: Цицерон! Скажете, не импозантно?

— Это внушает опасения, — посмеивается мама. — Как бы юноша не вырос пустобрехом!

Их оживление искусственно. Какой же тоски надо было нагнать на домочадцев, чтобы вынудить их так преувеличенно резвиться по столь мелкому поводу! Мы будто на сцене, играем средней руки водевиль… Или мне уже всякое веселье кажется ненатуральным?

— А не найдется ли имечко подлиннее? — из-за стены придирается отец. — Мелко плаваете, был ведь еще Навуходоносор!

— Тогда уж Ассаргадон! Или Артаксеркс! — нельзя пропускать первый за четыре месяца повод поболтать с ними, как ни в чем не бывало. — Забыла вас предупредить: клуб ставит условие, чтобы кличка начиналась на “А”. То же касается всех его братьев и сестер — это у них неаппетитно называется “помет”.

— В таком случае Ас, — благосклонно роняет отец. — Коротко и неординарно.

Вот и конец нашей непринужденной беседе. Придется возразить, а он этого не терпит:

— Глухой согласный на конце не звучит. Когда я буду звать в лесу свою собаку, все окрестные грибники разбегутся и залягут в кустах. Подумают, будто я призываю на помощь. Если человек среди чащи вопит “А!”, как не предположить, что его грабят?

Мама и Вера радостно смеются: для них главное, что я худо-бедно пошутила. Отец, надувшись, разворачивает “Известия” и погружается над ними в присущие ему размышления о судьбах народов и государств. А я вспоминаю, что недавно где-то читала… как же это было?… Да-да, вот оно: “Мы играем с соседской собакой, боксером Али…” И потом, через несколько страниц: “Мы хороним боксера Али и его хозяев…” Воспоминания о военном детстве. Дело происходит то ли в Германии, то ли в Австрии. Зеленая книжка в жестком переплете, и хорошая, кажется. Я слишком слаба в немецком языке, чтобы об этом судить. С год тому назад, когда между мной и Виктором уже начинались нелады, но я еще не желала признавать их серьезными, мне ни с того ни с сего взбрело в голову освежить свой немецкий. Злополучный немецкий, которым я так пренебрегала и в школе, и потом, в университете! Немка, что вела занятия в нашей группе и попортила мне немало крови, остолбенела бы от изумления, узнай она, что Гирник через три года после окончания курса по собственной воле открыла немецкую книжку. Унылая тень этой женщины с красными руками прачки и физиономией, на которой за последние двадцать лет не изображалось ничего, кроме верности постылому долгу, витала над моими штудиями, впрочем, скоро забытыми. Надо полагать, я безотчетно старалась чем ни попадя заслониться от того, что пришла пора осознать.

Значит, Али?

Отменное имя. Но душа не лежит…

В чем дело? Неужели в том, что “мы хороним”? Ах, так я становлюсь суеверной? Полный распад личности: мало того что размокла и отупела от тоски по субъекту, утратившему все права на уважение! Теперь, выходит, еще подвержена беспредметным страхам? Ну уж нет!

— Назовем его Али. И коротко, как папа хотел, и звать удобно. Слышишь? Ты — Али. А хорош чертовски. Однако хватит, иди, ну?

— Али! Ура! Замечательно! Сашка, ты молодец… постой, ты куда это собралась? Ведь только что вернулась, на улице хоть глаз выколи… Посидим в тепле, с Али поиграем, что еще нужно для счастья?

— Для счастья ничего, но для здорового сна рекомендуется променад. Я ненадолго.

— Я с тобой!

Вот досада: похоже, Вера всерьез полагает, что меня лучше не оставлять одну. Глубочайшее заблуждение, но разуверять не возьмусь. Обидится… Я стараюсь никого не обижать. Вести себя прилично. Это все, что мне остается.

Фонарей мало, мы идем, оскальзываясь в темноте, едва видя друг друга. Это хорошо. Можно расслабить лицевые мускулы, натруженные притворными улыбками.

— Что делается в ликбезе? Как твоя сессия?

— В общаге то же, что и всегда. Прею над книжками. Ритка шастает в поисках свежих впечатлений. Вваливается поздно ночью и с порога возвещает либо: “Вера! Народ интересен!”, либо “Вера! Народ мерзок!” Далее — страстная система доказательств. Сессия кошмарна, я, как обычно, в панике, но надо думать, что и на этот раз обойдется… Шурк!

— Да?

— С тобой поговорить можно?

— А до сих пор ты что делала?

— Чирикала. А хочу поговорить.