Ирина Васюченко: Искусство однобокого плача

— Сама у себя я не рыцарь, а начинающий собаковод. Послезавтра еду за боксеренком.

— А, заводишь собаку? Это что, вроде замены? Как ты легко соглашаешься, что меня нет и не будет! А я тогда, в сентябре, когда летели из Сухуми, знаешь, загадал: “Если мы никогда больше не сойдемся, пусть самолет разобьется к такой-то матери!” Ну, Гегенюбер, башмаков же еще не износил! Не покупай своего дурацкого боксера, можешь считать меня суеверным, но мне кажется, если ты этого сейчас не сделаешь, кто знает…

— До свиданья.

Прощай, ты, ничтожество. Тебя нет, потому что тебя и не было. Нашу великую любовь мне даже похоронить не с кем. И вспомнить ее, кроме меня, будет некому. Ты умеешь только играть. Не вполне понимая, во что. А хорошо умеешь, на этом я и погорела. Но твои таланты тебе изменили: сейчас ты играешь не только жестоко, но и бездарно. От этого, если хочешь знать, еще во сто раз больнее… нет, надо встать, не то доблестный рыцарь, он же незадачливый военачальник задохнется в собственных соплях. Нос уже вконец запух и воздуха не пропускает. Глотка тоже полупридушена. Стоя продышаться легче. Это уже опыт: сколько их было, таких ночей, разве что без щенячьего аккомпанемента! Днем еще туда-сюда, а стоит лечь и потушить свет, и картины прошлого, яркие, как сны в детстве, и болезненные, как аборт без анестезии, наплывают сумбурной неотвязной чередой.

…Поток лихорадочных слов, от внезапности непонятных. Отчаянно расширенные зрачки полузнакомого парня, которого про себя определяла, задорно насторожившись, как “опасного противника”. Безоговорочная капитуляция до объявления войны:

— Ты мой последний шанс…

— Подожди, перестань, ты что, ты же меня совсем не знаешь…

Взрыв смеха за ближними кустами. Будто зрительный зал потешается над нашей комедией. Но нет, никто нас не слышит. Это Римма с Натулей под руководством Катышева шашлыки готовят, а он на вольном воздухе развлекает их политическими анекдотами.

Я уже сижу на влажной после дождя траве. Этот сумасшедший еще и на колени вздумал броситься, нельзя же… Положим, и мне бы не след так с перепугу плюхаться в болото, вот, извольте, джинсы на заду промокли… Ничего-ничего! Сейчас ты попробуешь дать волю рукам, весь этот фейерверк объяснится простейшим образом, тут уж я тебе покажу “последний шанс”! А он, похоже, и не помнит, что у него есть руки — вдруг замер и онемел, точно перед богиней. И я в смятении отвожу глаза, разжимаю ладонь, на ней крошечный масленок, раздавленный. Ну да, я ж наклонилась сорвать гриб, тут он и заговорил, надо же, как стиснула… забыла…

И понеслось. Преображенные недели. Месяцы. Годы. Нежная, смешная легкость всего, что было трудно. Все лучшее, что есть в дружбе и страсти. Можно пройти над жизнью, как по радуге, — только и надо, что не разнимать рук…

Наши лесные костры, бесконечные разговоры, пьянящее любование собой и друг другом, наши пирушки вдвоем в убогих привокзальных пельменных и в приятельском кругу, где было так сладко встречаться глазами — мимо всего и всех. Так взирают избранники судьбы, знающие нечто, прочим недоступное…

И другие, позднейшие кадры. Как потом, понемногу, едва уловимо, ответный взгляд становился уклончивым, тон — небрежным, остроты и замечания делались погрубей, а я знай уговаривала себя, что это бред, он просто вымотался, нет, не только он, мы оба… надо отдохнуть, вот и все… я постыдно мнительна, так и норовлю сотворить из мухи слона, недуг врожденный, от отца, что же я делаю, этому нельзя давать волю… Да и он, стоило мне вспылить, поначалу пугался, душил в объятиях, уверяя, что пошутил, вообще не говорил такого, да если бы и ляпнул, как можно принять подобную чушь всерьез, он меня не узнает, нет, быть не может, я тоже шучу, он отказывается верить, неужто я хоть на минуту могла допустить…

— Пиу! Пиу! Пиу!

Пожалуй, кстати, что эта скотинка орет. Только бы родители не услышали, как я выбираюсь из-под одеяла, напяливаю халат, шаркаю к окну. Хорошенькое будет дело, если мама догадается, что я не сплю, заглянет в комнату и, включив свет, увидит мою распухшую красную рожу! Покойная бабушка сказала бы: “Не оскорбляй образа и подобия Божия…” Довольно того, что наперекор моей в узком кругу легендарной выдержке все, кому не лень, преблагополучно сообразили, что мне паршиво, куда паршивее, чем должно быть еще не старой, не обремененной потомством, самостоятельной даме, по собственной инициативе уходящей от мужа, который, положим, и “милашка”, и “умница”, но “выпивает”. Так выглядит со стороны наша мировая катастрофа.