Матс Валь: Невидимый

— Хенрик один из моих конфирмантов.

— Мальмстен?

— Да.

Форс молчал. Что он мог сказать?

— Я знаю его мать. Она очень мягкая женщина, никогда ни о ком худого слова нс сказала. Когда начались конфликты между подростками, которые рисовали свастику, и подростками из Соллана, я попыталась разобраться. Я прочитала книгу о том, что немцы творили в Польше [3] Речь идет о книге Кристофера Браунинга "Ordinary Men - Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland" ("Обычные люди - резервный полицейский батальон 101 и окончательное решение в Польше) . Не нацисты, не солдаты СС, а обычные пекари, слесари и таксисты из Гамбурга. Они были уже в возрасте, и их приняли в полицейский батальон. Они расстреливали евреев. В книге рассказывается о том, что думает человек, стреляющий в грудного ребенка. Вы знаете, о чем думает человек, стреляющий в грудного ребенка?

Форс медленно покачал головой: нет.

Пастор Старс заговорила снова:

— Сначала убивают мать. А потом убивают ребенка, из милосердия, потому что младенцу без матери не выжить. — Пастор Старс немного помолчала. — Как обычные люди могут следовать такой логике? Я не понимаю, как такой мальчик, как Хенрик Мальмстен, мог принимать участие в том, что сотворили с Хильмером. Вы можете это понять?

— Нет, — сказал Форс.

— Вы арестовали его?

— Мы арестовали Мальмстена и двух его товарищей.

— И что с ними будет?

— Завтра всех троих отпустят по причине их юного возраста. Процесс будет через месяц. Если суд признает их виновными, они будут осуждены на открытую или закрытую форму социальной опеки.

— Хенрик был добрым и мягким мальчиком, когда я конфирмовала его.

— Да.

— Я этого не понимаю.

— Я тоже.

— В той книге, которую я читала, приводятся слова одного историка. Он задавал вопрос: «Почему нацизм так жесток?» — и сам же отвечал: «Потому что идеи нацизма разделяют жестокие люди». Но это ничего не объясняет. Я не могу сказать о Хенрике Мальмстене, что он жестокий. Ему всего шестнадцать, его мать поет в церковном хоре.

Форс побарабанил пальцами по фотографии.

— Я обещал вернуть ее, но не хочу входить и мешать. Могу я попросить вас?

И он протянул Айне фотографию Хильмера.

Изображение Хильмера.

Каким он был.

Раньше.

И когда пастор Старс взяла фотографию, из палаты вышла Эллен. Она подошла к матери, села около нее, уткнулась лицом ей в колени и затряслась в рыданиях.

И Хильмер.

Не тело Хильмера, нет.

Он был в комнате, пока его тело лежало под простыней и желтым одеялом, и обезболивающие средства капали через иглу в вену на его правой руке.

И то, что тоже было Хильмером, находилось в комнате, находилось рядом с ними. Те, кто сидели там, были наполнены невидимостью Хильмера, полны его присутствием.

— Я пойду, — сказал Форс и поднялся.

Пастор Старс кивнула, а Эллен, кажется, ничего не заметила.

Тело Хильмера лежало под одеялом, и Форс заметил, как у дверей палаты что-то мелькнуло. И тут Форс заметил еще одну тень.

Мать.

Она сидела около сына. Она надеялась. И молилась, хотя никогда не верила в Бога.

Господи, милый Господи.

Пусть Хильмер выживет.

Но ее молитвы были напрасными.

Однако когда она посмотрела на сына, на минуту ей показалось, что румянец возвращается на его щеки.

Она поверила.

Она поверила, потому что хотела верить. То, что было телом Хильмера, умерло, и через минуту кто-то подошел к ней и осторожно сел рядом.

Кто-то взял се за руку.

Кто-то обнял ее за плечи и начал что-то говорить.

Она качала головой и думала о том, что ведь она видела, как румянец возвращается на его щеки.

И матери Хильмера Эриксона остался лишь крик. Крик, который остался с ней на всю ее жизнь. Крик, заполнивший собой ее дни и ночи, ее зимние ясные утра и летние вечера. И в старости она вспоминала, как кто-то подошел и сел рядом с ней, взял ее руку и сказал слова, вдребезги разбивише ее жизнь.

И слезы.

Но это случится позже.

Еще есть немного времени.

Она все еще сидит там и молит Бога, в которого никогда не верила. Она еще надеется.

Надежда.

Скоро ей будет не на что надеяться.

Но это время еще не наступило.

Он жил.

Еще чуть-чуть.

А в комнате для персонала сидела подружка Хильмера Эриксона. Она уткнулась лицом в колени своей матери и плакала так, что, казалось, ее сердце сейчас разорвется.

И другой Хильмер, который тоже был Хильмером, находился в комнате, и он пытался утешить ее: «Эллен, я с тобой».

Но никто не слышал его больше, ведь он был невидимым.