Евгений Федоров - О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

Хохотун — опасен, часты смертельные исходы, кажется, Бог милостив, Деус харитатас, никто концы не отдал. Гоню увесистой палкой память вспять, к тем годам, напрягаю ее, перенапрягаю, потускнело прошлое, выцвело, сам, вроде, я всего этого не мог видеть, не был в тот момент на месте событий, живописал, значит, злыми, яркими красками картину, как Корнейка вышвырнул Лепина на волю; по воображению, кажется, хитрожопый арабист, мимикрирующийся под работягу, мне рассказывал, старался, размалевывал, зело возмущался, закидончики и вечные фокусы “царицы полей” (какая “царица полей”? — в газете фронтовой работал, а до газеты от ИФЛИ был ответственным за трудфронт, замучил девчонок, позорная страница его жизни, добрым словом его, педанта, садиста, никто не вспоминает, да и лагеря как следует не нюхал, пряники перебирал да штаны протирал на подсобном хозяйстве!), князя Мышкина, этого идиота, которому давно пора в Женеву, вышли далеко за пределы разумного, вызывали естественное негодование основательных, серьезных, трезвых людей, у которых мозги не вывихнуты, не покороблены, не деформированы безумной любовью к грудастой Ирке, эка его угораздило, чего он в ней нашел, морда страшнее войны, не только войны, но и Великой Октябрьской Социалистической революции, нет, милый, никогда не зарекайся, так не говори, сам крепко сядешь на крючок, любовь зла. Тайна сия велика. Таинственны, странны, загадочны извилистые глубины человеческого сердца.

Пожалуй, не от Финкельштейна узнал я эту из ряда вон отталкивающую, противоестественную сагу, мы с Финкельштейном не были живыми свидетелями гротескного, отвратительного зрелища: мы в тот день на Лесозаводе упирались. Возвратились бригады в зону — тары-бары, ля-ля-ля! ля-ля-ля! все только и блямкают об этом нескончаемом, возмутительном идиоте! Скорее всего Женька Васяев рассказывал, убиенный. Сейчас проверить небылицы, параши, версии, уточнить достоверные детали, где кто стоял, а точно решить, кого не было, когда зэки столпились у вахты поглазеть на ответственное событие, никак невозможно, что тут калякать, нынче трудно восстановить в точности географию ОЛПа, расположение бараков, опять, как с хорошей, полновесной, громогласной высокохудожественной оплеухой Кольке, свидетелей нет, все до единого исчезли, кое-кто поумирал, у тех, кто еще жив, память притупилась, подзатерлась, сведения и скудны, и противоречивы.

Мыслью стараюсь окунуться с головой в то времечко, но реконструкция прошлого туго, через пень-колоду идет, головы наши не просто дырявы, лакуны, лакуны, утраты, бывает полное затмение черной луной, которая, как известно, всем, всем известно, любит ночи тьму , солнце памяти, премудрость Божия, Мнемозина, вообще-то она — о-го-го! — титанида, дочь Урана и Геи, это относится к архаической, седой древности, вначале Бог сотворил Урана и Гею, тогда все было лучше, в том числе и память, портится человечество, нервный народ пошел, сплошь неврастеники, предрасположенные к беспамятству, черное беспамятство рождает чудовищные, дикие версии, всевозможные измышления, вранье и подлог, в том числе и художественный подлог, вот именно, так начинается поэзия, океан-море поэзии, поэтам верить никак нельзя.

А кто, к примеру, голова идет кругом, шмотки Лепину вынес? Папа Римский? А справку об освобождении из лагеря кто выдал? Пушкин? Основная, важная, весомая бумага, при утере не возобновляется, видом на жительство не служит! Как говорится, за что купил волнующую историю, за то и продаю. Вот и получается, что разрыв с документальностью желателен, неизбежен и даже естественен. Долой документальность! Где документальность, там в сущности бредятина, подлость, а художественная правда выше пошлой, серой, скучной, бедной, недовыполненной, недовоплощенной действительности, как сказал Гете, “всё только подобие”. Так пусть же правда дьявольски хитро перепутывается с поэзией и чарует нас, да здравствует возвышающий обман, всякие там красоты стиля и сумасбродные до чертиков балясы, словом, это наш нетленный эпос, упрямствуем, держимся за него, как за спасательный круг, никому не отдадим, это и есть победа художника над серостью, ущербностью, недоброкачественным похабством голых фактов, не брех пустой, а завораживающая истина, победа над пошлостью жизни, релевантная, высшая, мистическая реальность.

С этих лепинских подвигов и “пошла быть” новая (и новейшая!) история ОЛПа, стал ежедневно функционировать парламент с его крикливым разномыслием, разноголосицей и конфронтацией молодежи со старшим поколением (старики, разумеется, те, кому свыше 30 лет), выбрали на ура, раз, два, три! президента, Минаева, фигура олимпийская, предмет нашей гордости и славы. При столовой развели свиней, хлеба в столовой — завались, не съедаем, (а еще совсем вроде вчера из-за пайки, когда при раздаче нарушался великий чин, кому-нибудь по забывчивости несколько дней подряд давали середину (а не горбушку), мгновенно вспыхивали мордобойные скандалы: святая, ритуальная пайка, будь то горбушка или там середина, по весу равны, это положенные зэку 600 г, но горбушка имеет скрытые, интимные, не выраженные весом потенции и качества, она достовернее, лучше пропечена, воды в ней меньше, питательнее, пользительнее, ее внутренняя сущность гораздо богаче), коммуна, а какую нам столовую отгрохали, дворец, великолепная колоннада что у Большого театра в Москве, фронтон, квадрига, Аполлон, но это все при Сталине, когда лагерь находился в состоянии вечного становления, внутреннего честного диалога с самим собой, наша прекрасная столовая возбуждала зависть других ОЛПов, на Мостовице вообще нет сцены в столовой, к ним культбригада не появлялась, они даже не видели ни разу Веру Карташову, диву культбригады — сама грация, ажурные, изысканные вышки, на них попки, нас стерегут, охраняют, пылающая готика вышек, все стреляет вверх. На закате вышки особенно прекрасны, вавилонское смешение языков, насыщения не жди, не будет насыщения.