Андрей Астанин: Песни улетающих лун

Степунов, разъединив сапогом лежащие друг на друге тела, убедился, что дело сделано до конца. Шепотом матерясь, принялся за ноги перетаскивать трупы к заранее вырытой на дне Оврагов прямоугольной яме. Русая голова Михася безжизненно волочилась по кочкам; лицо его казалось испуганным и удивленным. “Хоть бы помог, чертяка”, обиженно думал Федор, косясь на Якова Шейниса.

А Яков, не отрываясь, серыми злыми глазами молодого и сильного волка смотрел на застывшее над западом пламя.

Гигантским холодным пожаром над западом стыл закат, и в этом пожаре сгорало все, что приснилось. Сгорали холмы и овраги, леса и покрытые васильками поляны, сгорали дороги и гати, озера и тихие реки, болота в лесах и ручьи в заросших ольхой ложбинах. Черными хлопьями копоти над горизонтом густели тучи, в пролом между ними пожар струился брызжущим веером; вакханальным потоком лучей изливался на погибшую землю. В Волчьих Оврагах отблески пламени бродили по лицам убитых отца и сына, в лесу следы его меркли на стволах сосен, а за холмом, в местечке, огонь низвергался в окна крестьянских хат, дрожал в маленьких глазках только что появившегося на свет пронзительно кричащего существа, в глазах измученной лежащей в постели женщины, в глазах суетящихся вокруг родственниц и соседок. По пути запаляя стволы деревьев, пожар спускался к Ужени, по распущенным прядям плакучих ив переливался в реку. Сгорающая река уносила его к востоку, в сторону польского кладбища; по всей июньской земле, на плитах старых и новых кладбищ сгорали и становились все неразборчивей славянские и еврейские, латинские и арабские слова и даты: священная грустная летопись Белоруссии сливалась с наступающей вслед за пожаром тьмой. Из этой бездонной тьмы на сгорающее местечко раскатисто крикнул сыч, крик его подхватили перепел и неясыть, гневно гукнула выпь, клекотом отозвался ворон, засмеялись вороны с сороками, — и вдруг, заглушая все остальные звуки, запели вдали соловьи. Два томных и нежных голоса летели к горящим крышам, переливаясь, пели на птичьем своем языке птичью Песнь Песней, — и в сгорающей синагоге склоненный над книгой Борех Злочевер на миг оторвался от чтения; посмотрев в окно, улыбнулся чему-то мечтательно — и снова, покачиваясь, зашевелил губами. В синагоге было темно и пусто, и только свеча в железном стакане еще давала огонь, и в его умирающем свете еще видны были квадратные буквы, — а на низкие крыши местечка уже ложились страшные тени, и во дворах его, приветствуя ночь, собаки уже залились тонким, злобным и радостным лаем.

— Зося, ну Зоська же… — Ну наконец-то.

Зося открыла глаза.

Ирка с хитрой улыбкой сидела перед ней на коленях; играя проводила по Зосиному лбу сухой травинкой. Зося с изумлением разглядела на Иркиной голове маленькую золотую корону с еврейскими буквами посередине; одета же Ирка была в белое, точно снег, платье, удивительно оттеняющее ее черные локоны.

— На себя посмотри, — засмеялась Ирка, с удовольствием наблюдая за изумленьем сестры.

Зося подняла руку; ахнув, приподнялась на локте. Вместо своего порванного на груди, запачканного землею и кровью платья она увидела такое же, как у Ирки, белоснежное одеяние.

— На месте, на месте, — сказала Ирка, глядя, как Зося нащупывает на голове корону. — Ты, Зоська, прям королева.

Неожиданно для себя самой Зося заразилась весельем младшей сестры и, со смехом, раскинув руки, упала на землю. Небо висело над ее головой совсем низко — казалось, до него можно было достать рукою. Редкие, разбросанные по его краям облака лежали почти неподвижно; на фоне распростертой по небу радуги парила орлиная пара.

Закрыв глаза, Зося досчитала зачем-то до десяти, потом больно ущипнула себя за руку, снова открыла глаза и опять, не в силах сдерживать радость, рассмеялась. Ей было так хорошо, как никогда еще не было раньше.

— Как хорошо, что ты меня разбудила. Мне снились кошмары. Будто мы катимся по пещерам. И так страшно, кругом змеи и… руки…

— Знаю, знаю, — перебила сестру Ирка. — Это было ужасно! А помнишь, когда мы перекатывались через… — тут она с быстрым содроганьем запнулась. — Я так кричала, Господи, как я кричала, мы все кричали, даже Семен! И только ты одна молчала, и это было, может быть, самое страшное: твое молчание. И когда мы, наконец, прибыли, ты все лежала такая бледная и не открывала глаз. Мама сказала, чтобы мы тебя пока не будили, но мне так хотелось, чтобы ты поскорее увидела…