Андрей Астанин - Песни улетающих лун

— Да, это правда! — воскликнул старик с новой силой. Безумные его глаза сверкали. — Это святая правда! Не важно, сколько пройдет времени на земле, — для них это будет, как один день… нет, скорее, как одна ночь! Там, под землей, в бесчисленных норах бродят тени врагов наших. Фараон с войском и князья филистимские, Амалек со своими детьми и Аманом, Тит и Навуходоносор — все ненавистники Израиля — там! Мимо них к Святой Земле катятся евреи, для них же — вечная тьма и змеи, и они тянут в бессильной злобе свои костлявые руки… О, Яков, довольно, лучше бы тебе и не знать об этом! Но ведь это всего одна ночь! Только одна ночь, Яков! А потом…

Он не договорил, потому что в этот момент Шейнис вырвался из его рук и кинулся прочь из сеней. В дверях он проговорил задушенно:

— Ненавижу… Зачем ты пришел терзать мою душу, ты, сумасшедший!? Я вас всегда ненавидел: ваши пейсы, ваши рваные книги и нравоучения, ваши рожи… Ненавижу! — и, хлопнув дверью, он выбежал на улицу.

— Яков, Яков, вернись! — послышался за его спиной голос ребе.

Потом старик повернулся к своим хасидам.

— Догоните же его! Встаньте перед ним на колени. Он должен вернуться! — закричал он в отчаянье.

В потемневшем лесу слышалось беспокойное щебетанье: повернув головки к закату, птицы пели светилу прощальный гимн. На яворе жалобно свистела зеленая, с желтой подпушкой, иволга, на соседней березе все тревожней трясли хохолками, прыгая с ветки на ветку, дрозды. С наступлением темноты в траве утихло жужжанье крохотного жука; на минорный лад перестроилось соловьиное пение. Зато в лесных ручьях и болотах открыто радовались приближению темноты: лягушки заливались оглушительным криком, редким ритмичным уханьем им вторили жабы.

А потом вдруг странные существа начали просыпаться в девственных немеречах леса. Вот из провалом скалящегося дупла выглянули чьи-то глаза — пролетавшая мимо утка крякнула, резко метнулась в сторону… Вот между деревьями кто-то запел человеческим голосом тягучую непонятную песню, — от изумления сонный воробей скатился с верхушки липы на землю; взъерошившись, повертел головкой и, никого не увидя, раздвинул широко клюв, трусливо пискнул… Вот из оврага выскочила лосиха: чей-то разбойничий свист прогнал ее от лакомого куста.

Лосиха, гонимая свистом, помчалась между деревьями, — и здесь, под сводом сосновых веток, чуть не столкнулась с бегущим прямо на нее человеком. Вид его еще больше напугал сильного красивого зверя; вздрогнув, лосиха отпрыгнула и, давя кусты, бросилась наутек.

А человек ничего не замечал вокруг. Расталкивая, распихивая мешающие ему ветви, он то бежал, то шел торопливым спотыкающимся шагом, погружаясь в лес все глубже и глубже. Кисти его рук были расцарапаны до крови, пуговица на воротнике вырвана с корнем, по щекам лился пот.

Он, задыхаясь, добежал до какой-то прогалины и, обессиленный, рухнул лицом на землю.

Не двигаясь, точно мертвый, лежал он на холодной земле, и холодный Северный Ветер шевелил на его голове черные, с проседью, пряди.

… Лягушки и жабы замолчали, как по команде. Где-то вдали оборвалось короткое пение бекаса-баранчика; воробей, моргнув, опять залетел на ветку; утка, последний раз крякнув, утихла и спряталась.

В лесу на какое-то время наступила полнейшая тишина.

— Ой, татеню… — веселый и чистый, совсем рядом послышался голос.

Яков открыл глаза; рывком оторвав голову от земли, с ужасом уставился на ближайшее дерево.

В десяти шагах от него, возле дерева, улыбаясь, стояла Ирка.

Прошло полчаса с тех пор, как Шейнис неожиданно куда-то умчался, а Малюго все сидел в прежней позе: на корточках, спиной привалившись к стене, левой рукой трогая разбитые в кровь губы. Справа от Степки маятник в футляре часов качался с мерным постукиваньем.

Часовая кукушка снова вылезла из воротец; противным голосом крикнув, вывела Степку из оцепенения.

Часы показывали девять.

Страх не давал подняться, приковал, словно железом, к стене его спину. Но взгляд Малюго, слух его, все его мысли были обращены вперед: к приоткрытой ведущей в коридор двери, из-за которой не слышно было ни звука.

Еще полчаса он просидел, не шелохнувшись.

Опять раскрылись игрушечные воротца, крикнула со стены кукушка. Ни Шейнис, ни Ворка не возвращались за бывшим старостой; казалось, все забыли о его существовании. Сделав над собой почти нечеловеческое усилие, Малюго поднялся на ноги.