Энтони Бёрджес - Враг под покрывалом

– Я могу научить их мыслить. Могу внушить определенное представленье о ценностях.

– Ты никогда не научишь их мыслить. И тебе чертовски отлично известно, что у них свои ценности, которые они не намерены менять на ценности какого-нибудь полоумного колониального служащего с розовыми коленками. Теперь они готовы взять верх. Возможно, заварится распроклятая каша, но не в том суть. Спелые или гнилые плоды придется пожинать?

Краббе в свой черед усмехнулся:

– И разумеется, всегда есть армия незаменимых законников.

– Не такая уж армия. Вот поэтому у меня хорошее положение. Но ты не станешь отрицать, что закон – деталь машины. Без тебя они обойдутся. Без меня – нет.

– Так что я, по-твоему, должен делать? Домой ехать?

– О, найдут для тебя что-нибудь; в любом случае, на какое-то время. Только не исторический семинар для ясноглазых слушателей с коричневой кожей, охотно лакающих млеко культуры. Ты станешь винтиком механизма исполнительной власти, в нужный момент легко заменимым, составляющим директивы для молодых новых лидеров в духе национальной политики. А я в конце концов увижу, что мое дело не такое уж неблагородное. Безусловно, в нем будет больше творчества, чем в твоем.

– Ты изменился, Руперт. Чертовски изменился.

– Да, изменился. Не забудь, я разбился в конце войны, а до того несколько лет вечно ждал, что разобьюсь. Бог дал мне одно лицо, война – другое. – Хардман выпил четыре большие порции виски, и это становилось заметно. – Поэтому я целиком за Юстицию. В любом случае, за Закон. – И хлебнул еще виски.

В молчании весело возвратился отец Лафорг, в очень шумном молчании, с деловым фабричным гулом джунглей, охотничьими криками домашних ящерок, стуком жуков о стены, с не умолкавшим в кампонге барабанным боем.

– У него имеется кое-что замечательное, – объявил он. – Великолепные снадобья. – И показал пузырек из-под аспирина с жидкостью цвета рвоты. – Вот, дал мне от зубной боли. – Отец Лафорг сел, взял свое теплое виски, усеянное крылышками летучих муравьев, как осенними листьями, удовлетворенно взглянул на хозяина и на друга. – Старик весьма примечательный. Живет одним прошлым. А еще очень добрый, обладает массой старых китайских достоинств. Китайцы никогда друзей не предают, всегда помогают нуждающимся. Постоянно поддерживают бедных родственников, например.

– Doucement, – попросил Краббе, – s'il vous plaоt. [48]Он слишком быстро для меня говорит, – пояснил он Хардману.

– Этот ваш слуга, – продолжал отец Лафорг с той же скоростью, но погромче, – сестре своей в Китай регулярно шлет деньги, очень добр даже к зятю, живущему в джунглях.

– Я все-таки не совсем понимаю, – сказал Краббе.

– Он зятю своему помогает, – растолковал Хардман.

– Его зять – солдат, – сообщал отец Лафорг. – У него есть оружие, и он в джунглях стреляет. Только еды у него очень мало, и поэтому ваш слуга посылает ему продукты. Очень странно, конечно, ведь я всегда думал, будто у солдат хороший паек.

Краббе почувствовал легкую тошноту.

– Он рассказывает о большой помощи аборигенов, которые доставляют продукты в джунгли зятю вашего слуги, а тот ими делится со своими товарищами. Китайцы очень щедрые. Хотя я очень долго сидел у них в тюрьме, все равно говорю, самые щедрые в мире люди. И самые преданные. – Отец Лафорг сиял, не замечая, то ли из-за теней, то ли из-за полной своей поглощенности призрачным миром Китая, нараставшей бледности Краббе. – Много могу вам поведать о щедрости ко мне китайцев. Один раз, например, сильный ветер свалил мою церквушку…

– Вот теперь, – объявил Хардман Краббе, – тебе действительно нужен юрист.

Виктор Краббе лег в постель очень поздно, очень усталый. Вместе с Хардманом и отцом Лафоргом он провел душный час в комнатках А-Виня, где простодушный старик выслушивал многословные речи, подвергался перекрестному допросу, все без особого толку. Собеседование представляло собой лингвистический кошмар – с английского на французский, с него на китайский или просто с французского на китайский, потом точно так же обратно; упреки и угрозы по-малайски от Краббе, крики птицы-подранка. Ни священника, ни слугу не удалось убедить в совершении одного из ужаснейших преступлений против законов Чрезвычайного положения. У Краббе голова шла кругом. Вся их компания, словно в ватном мире лихорадочного бреда, перебрасывала из рук в руки вопросы, ответы, следила, как они меняют цвет, форму, роняла, теряла, и все это на зловонном фоне сушившихся ящерок, тигриных клыков, древних яиц, жирных кошек, портрета Сунь Ятсена. А-Винь по окончании оставался невозмутимым. Сидел по-портновски на койке, обхватив мозолистые ступни, с застывшей улыбкой беззубого рта, время от времени удовлетворенно кивал, нередко недопоняв или недослышав. Мячик часто пропадал в его глухоте. Он руководствовался простой логикой: если дочкин муж нуждается в горсточке риса, разве семья просто-напросто не обязана помогать? Солидарность. Концепция Государства никогда не могла прийти ему в голову, где прочно утвердилось Святое Семейство. Но, втолковывал Краббе, коммунисты дурные, жестокие, хотят свергнуть нынешнюю власть, править с помощью расстрельных рот, резиновых дубинок. Начал даже рассказывать истории про отрубленные головы и выпущенные кишки. Никакой разницы. А-Винь как бы даже радовался перспективе правления красных китайцев в Малайе. Кровь сильнее идеологии. Кроме прочего, зять – человек молодой, всегда усердно трудился, храбро бился с японцами. Хороший парень. Враг Человечества? Чепуха.