Михаил Васильев - Остров

— Гады! Убью! — завыл незнакомым голосом. С отчаянием он ощутил, как затягивает его куда-то чужая воля. — Мой велосипед, мой!

Смуглый, не торопясь развернувшись, ударил в лицо. Мамонт успел увидеть азарт и удовольствие на лице напротив. Ослепнув, ощущал только, доносящиеся извне, болезненные, догоняющие друг друга, удары. С отчаянием, напрягаясь, ворочался, выворачивался, выдирал руки, пытаясь оттолкнуть, откуда-то взявшихся, мучителей. Как-то заметил людей, собирающихся на берегу: мужики, женщины, дети — уже целая толпа. Удар, еще один, еще… Пытка тянулась бесконечно.

— Уйдите от меня, пустите меня! — будто извне, со стороны, услыхал он чьи-то крики.

— Не отдам, все равно не отдам! — он уже не держался на ногах, но еще вертелся, прикрывая руками голову. Зрители что-то кричали, свистели. Близко-близко перед глазами — грязный бетон, растоптанный окурок. Край причала, вода…

Скользнув, как кусок мыла, он перевалился через край причала, упал в воду. Сразу же пошел на дно. Мельком поняв, что совсем обессилел, увидел высоко над собой зеленую, просвеченную солнцем, поверхность. Плотная вода все сильнее давила снаружи.

"Вот и смерть, — Медленная мысль. Зеленая поверхность поднималась вверх, темнела. — Это же настоящая смерть, самая натуральная!.." — Мамонт рванулся вверх..

Он очутился в стороне от причала, увидел, что, все же упущенный ублюдками, велосипед уже отнесло от берега. Загребая тяжелыми руками- туда, к нему… Велосипед опять уворачивался, погружался в воду и потом, рывком, отскакивал. — "Все! Сейчас утону!"

Где-то смеялись зрители, кричали, махали руками. Он схватился за какие-то железные трубы обеими руками, отчаянно дернул на себя, почти полностью погрузил велосипед в воду, рванувшись, лег грудью на сиденье. На берегу зааплодировали…

Он ощупал языком разбитую губу, сплюнул в вспененную велосипедом воду бурую слюну и с усилием, насколько хватало сил, надавил на педали. Сил оставалось мало, гораздо меньше, чем в первый раз, когда он шел в сторону материка. Сомнительный отдых на берегу их не восстановил.

"Столкновение с реальным миром!.. Вот гады! Капиталистические отношения… Полетел, вроде, на огонь. Мотылек!"

В который раз кто-то небрежно разрушил его очередное представление о самом себе, почти готовый образ.

"А я знаю, почему я всегда был один! — подумал он вдруг. — Потому что я бедный. И там был никому не нужен и здесь… — Руки все еще дрожали: кто-то нагло отнял силы. — Был бы богатый… Ну и ладно, обойдусь. Теперь-то уж точно обойдусь… Все! Домой!

Мамонт шлепал и шлепал, бессильными почти, ластами своего велосипеда. Полоска материка сзади медленно становилась все тоньше. — "Домой!" — Из воды поднимался маленький холмик острова, потом появился лес, сейчас совсем темный в контрасте с белым песком.

"Вон она — моя хижина!" — Издалека он разглядел, чернеющую рядом, фигурку Пятницы.

"Это же он, гад, опять в моем барахле копается!"

Ближе, ближе. Вода возле берега становилась все светлее. Вот из хижины на четвереньках вышел еще один Пятница, поковылял в лес. Наконец, Мамонт рассмотрел и понял, что это обезьяны.

"Черные гиббоны или шимпанзе. Вот он, Пятница, негр-инвалид!"

Мамонт изо всех сил нажал на педали, неистово взбалтывая воду, пополз к берегу. Равнодушно наблюдая за ним, Пятница задумчиво жевал что-то, кажется, пластиковую коробочку с медом, ее Мамонт берег к неизвестно какому празднику. Вот внимательно оглядел ее, бросил. Потом, не обращая внимания на крики и угрозы Мамонта, повернулся лиловым задом и спокойно побрел в лес, опираясь на длинные передние лапы.

— Жри, жри, — устало пробормотал Мамонт и, будто сразу ослабев, остановился, лег грудью на руль. — У меня много. Приятного аппетита! Пейте кровь мою, гады!

Кажется, он объединил ублюдков с причала и этих обезьян. Немного успокоила нелепость собственных слов.

"Бананов тебе мало, скотина, мать твою. От тебя-то не дождешься…"

Совершенно бесполезная шахматная доска стояла в костре. Между, тщательно расставленными от праздности, фигурами пробирался густеющий дым.

"Здесь, на блаженном острове, ты должен купаться в водопаде, морду росой умывать, а ты целыми днями варишь всякое говно."

Он протянул, мерзнущие на сыром песке, ноги к камням очага. Противоестественно остро предчувствуя свое жалкое удовольствие, заглянул в жестянку с водой, стоящую в огне. Улитка не сварилась и даже еще шевелилась.

"Еще и душа не отлетела. Как говаривал Конфуций, кашу маслом не испортишь, особенно, если его нет… Если именно это называется "наслаждаться свободой?.."