Джойс Кэри - Из первых рук

Но Носатик вошел в такой раж и стал так сильно заикаться, что я сам едва мог говорить. Я все больше накручивался и, наверно, кончил бы тем, что учинил бы какую-нибудь глупость. Но тут, где-то около пяти, появилась миссис Коукер, в шляпке, с кошелкой и зонтиком, и быстро направилась в лавку.

В ту же минуту мы с Носатиком приступили к делу. Он обрабатывал отверткой раму снаружи. Я отправился вовнутрь забрать картину. И сразу же наткнулся на Коуки в синем, как оползень, переднике. Она сидела на кончике стула и вязала ползунки.

— Привет, Коуки, — сказал я. — Ну как живешь-можешь?

— А никак. И жить не живу и мочь не могу. Вам бы поостеречься, мистер Джимсон.

— Твоя мамаша тю-тю. Ушла за покупками. Я ее только что видел.

— Верно. Но она может вернуться. Она, бывает, возвращается с полпути. Особенно в последнее время. Зачем вы писали ей эти письма?

— А почему она решила, что это я их писал? — сказал я.

Я злился. Женщины поразительно нелогичны. Сразу делают выводы.

— Так вы же писали. Не вы разве?

— Твоей мамаше лучше не спешить с такими заявлениями. Бездоказательными. Это называется клеветой.

— Ладно, только больше не пишите, — сказала Коукер. — Она от них сатанеет и всю злобу вымещает на мне. А мне и без того хватает. Когда вы впустили сюда крыс, она сломала об меня зонтик.

— Ничего, твоя мамаша еще получит свое, — сказал я. Потому что видел, как Носатик орудует отверткой с наружной стороны рамы, а Коуки его не видела.

— Я пришел изъять свою собственность.

И я стал отодвигать стулья, нагроможденные у занавески в дальнем конце комнаты.

— Если вы ищете картину, — сказала Коуки, — там ее нет.

— Где же она?

Я нырнул за стулья и рванул занавеску. Ничего. Одни доски. Я обомлел. Перехватило дыхание. Словно ударили ногой в поддыхало.

— Где же она? — сказал я. — Если хозяин посмел взять картину, он ответит но суду. И оплатит убытки. Моя картина — неоконченная работа. Даже судебный исполнитель не смеет трогать неоконченную работу.

— Вовсе не хозяин взял ее, а мамаша.

— Это кража. Что она с ней сделала?

— Разрезала на куски и залатала крышу. Неужели вы не заметили, что...

Я поднял глаза к потолку и прислушался. Так и есть — капли дождя отбивали дробь по холсту, словно по барабану.

— Вы же знаете, как здесь текло, — сказала Коуки. — Конечно, пришлось еще сверху покрыть холст смолой. Мы порядком над ним попотели.

Мне казалось, будто мне отрывают макушку, — такая меня охватила слабость. Лишиться картины! Вот так, за здорово живешь! Словно мне сказали, что разверзлась земля и поглотила мой дом и семью.

Я взглянул на Коуки. Она сидела спокойная, как ни в чем не бывало. Синий мешок с завязками у шеи. Белая деревянная плашка вместо лица. Я глотнул воздух.

— Что же, по-твоему, я два года работал над картиной, чтобы ею латали крышу?

— Зачем же? — сказала Коуки. — Только не до картины мне было. Особенно после того, как мамаша немного поговорила со мной. Захоти она распилить меня на куски, так достаточно ей немного поговорить со мной, и я сама грохнусь на колени и буду молить — скорей. Вы не слышали маменькины речи. Лучше под нож.

— Эта картина стоила несколько тысяч фунтов. У меня был на нее покупатель. Твоя мать заплатит мне пять тысяч по суду. Сволочь старая.

— Не смейте сволочить маму. Ее, чтоб вы знали, и так жизнь заездила.

— Причем тут моя картина?

— А какой прок моей матери от вашей картины? Помогли ей, что ли, картины? Дали хоть капельку того, на что она имела право? А?

— А как насчет моих прав, Коуки?

— Какие вам еще права? Вы мужчина. Только вы им недолго будете, если моя мать застанет вас здесь.

— Здорово ты переменилась, Коуки. Раньше ты ценила мои картины.

Я все еще чувствовал слабость. И чуть не плакал. Как мне жить без «Грехопадения»!

— Переменилась? — сказала Коуки. — Это и простым глазом видно.

— Я не об этом. Я о чувствах.

У меня подкашивались ноги, и я сделался сентиментальным. Я готов был пасть к ней на грудь, хотя грудь Коуки, надо полагать, была жестче консервных банок и тверже дверных косяков.

— Ах, о чувствах! — воскликнула Коуки. — У меня сейчас одно чувство — убить бы кого, изничтожить. Побывали бы в моей шкуре. Я этих красных пилюль ящик проглотила, вылакала бочку касторки, и со столов прыгала, и носилась вприпрыжку с сундуком на голове, и с лестницы падала. Все впустую. Так мне, дуре, и надо. Видно, Бог еще тогда задумал сыграть со мной штуку, когда Вилли стал подкатываться ко мне за церковью. Слишком хорошо это было, чтоб длиться долго. Да я и не жалуюсь. Только, если я ненароком попаду под автобус или тягач, не посылайте на гроб цветы. Принесите лучше мотыгу и размозжите мою дурью башку. Чтоб и кусочков не осталось. Пусть смелют меня в мясорубке на кошачий фарш, набьют им консервные банки, а на этикетке напишут: «Шлюха. Третий сорт».