Александр Кулешов - Повесть о спортивном капитане

будет выглядеть солидно в глазах дураков. И уезжаете из города. Мол, у вас другие дела в других штатах, вы вынуждены переехать, потому и все эти перемены. Тоже солидно — не теряете лицо. Что получаете взамен? Я гарантирую безопасность ваших отелей, ресторанов — словом, вашего неспортивного бизнеса. Пусть процветает на здоровье! Обычная дань, как до меня было. Все осталь

ное ваше. Ну как?

Трентон сидел ошеломленный. Этого он не ожидал.

— А если я откажусь? — задал он жалкий вопрос, заведомо зная ответ.

— Это же несерьезно, — пожал плечами дон. — Я не злой человек, но повернулось колесо фортуны, вы сами видите. С вашими отелями, ресторанами, кэтчистками, боксерами происходят неприятности. Они могут вырасти во сто крат. Может, и с вами что-нибудь случится. Зачем искушать судьбу?

— Могу подумать?

— Конечно. У вас есть время до понедельника. В понедельник позвоните моему секретарю, — это была последняя капля, — и сообщите ему о своем согласии. Мои юристы подъедут к вам с готовыми бумагами. Вы их подпишите. Поверьте, у вас гора свалится с плеч.

Трентон вышел, забыв попрощаться.

…Через неделю он исчез из города, а его место занял моложавый, очень худой человек, всегда одетый в синий элегантный костюм. Замена произошла так быстро и незаметно, словно сменился караул у склада.

Даже О'Коннор остался на прежнем месте. Он был ценный работник, а служить будет новому хозяину не менее преданно…

Единственное, что успел сделать Трентон, это распрощаться с несказанно обрадовавшемся этому Рудиным.

То была маленькая месть: уж вице-президентом Международной федерации самбо этот проклятый мафиозо не станет! Шиш! Ничего, в другом городе, другом штате Трентон возродит свой спортивный бизнес и тогда снова возьмется за самбо. У него есть связи с русскими, есть опыт, ничего…

А в спортивном Сан-Диего все пошло по-прежнему.

Сменялись где-то там за облаками боссы, но по-прежнему разбивались в кровь на ринге боксеры, ломали себе ноги кэтчисты и кзтчистки, обманывая желающую быть обманутой публику, а наивные хлюпики по-прежнему, опохмелившись с утра, дрыгали руками и ногами под руководством японских инструкторов в погоне за мифической неуязвимостью…

В Москву проникла золотая осень. Город невыносимо устал от беспрерывных дождей, холодных ветров, низких темных туч, от всего этого загубленного лета.

И хотя дождички и теперь набегали порой, но все чаще стояли теплые, солнечные дни, когда хотелось прилечь где-нибудь на садовой скамейке и понежиться в лучах запоздало расщедрившегося солнца.

Деревья являли взору бесконечное разнообразие желто-золотистых красок; бурые, коричневые, бежевые ковры опавших листьев покрывали аллеи, порой под порывом случайного ветерка они толпами и поодиночке крутились в воздухе, беспорядочно плавали над головой.

Только ели и сосны оставались такими же зелеными, как всегда. Их осень не касалась. Над золотисто-зелеными просторами Подмосковья пролетали в высокой осенней голубизне косяки журавлей, и в их тоскливом прощальном курлыканье звучали и грусть расставания, и радость грядущих свиданий с теплыми краями.

Скоро все покроют белые снега, задуют метели, затрещат на морозе деревья, а эти будут гулять под жаркими небесами, на далеких жарких землях.

Монастырский еще раз взглянул на небо, попрощался с начальником подмосковной тренировочной базы «Эстафеты», которую приезжал проверять, и сел в машину.

— Поехали, Вольдемар.

— Все обойдется, товарищ председатель, уверен, — неожиданно произнес тот.

Смысл его слов не сразу дошел до Монастырского. Потом он вспомнил, что завтра у Сергея суд, и Володя, наверное, знает об этом и старается его ободрить. «Хороший парень, — подумал Монастырский с благодарностью. — Все же насколько больше хороших людей на свете, чем плохих! Ценить их надо. И эту теплую осень ценить, и журавлей, которые вернутся. Все доброе в жизни надо ценить. И то, что просто живешь, дышишь, ходишь по земле…»

Машина мчалась быстро, и червонно светились вдоль дороги леса.

Святослав Ильич размышлял о завтрашнем дне, таком важном дне в его и Сергея жизни. И вдруг с нежностью подумал о Тамаре. Какая девчонка! Какая настоящая, совсем не детская любовь! На какое высокое чувство оказалось способно это маленькое, неприметное существо, от которого сейчас и остались-то лишь огромные, полные отчаяния и яростного упрямства глаза.