Александр Кулешов - Повесть о спортивном капитане

— Почему? — спросил молодой бородач. Он был уязвлен.

— А зачем все эти сложности?

— Чтоб немцы не догадались, что бланки у них сперли, дурья башка.

— А может, они у них пересчитаны, бланки те, — нерешительно заметил кто-то. — Украдем — пересчитают и поймут.

Бородач молчал озадаченный.

— Что же предлагаешь? — спросил он Монастырского. В голосе его слышался вызов.

— Я вот что предлагаю, — решительно заявил Монастырский и, чтоб придать своим словам большую внушительность, встал. — Врываемся. Уничтожаем полицаев. Берем бланки. А потом все поджигаем. Мол, налет партизан на полицейскую управу. Месть предателям. Все сгорело, включая бланки.

Некоторое время все молчали, потом бородач широко улыбнулся, обнажив ослепительный ряд ровных, крепких зубов, и сказал с восхищением:

— Здорово! Молодец!

Много позже командир взвода разведчиков, многоопытный ас разведки лейтенант Монастырский, улыбался, вспоминая эту сцену, свой «гениальный» план и наивное восхищение товарищей, да и тот бородач, которого он больше не встречал, если остался жив, посмеялся бы над своим тогдашним восторгом. Но ведь это были первые шаги, и самые элементарные позже операции в то время казались удивительно смелыми и хитроумными.

История войн и тайных операций, бесспорно, свидетельствует о том, что внезапные атаки надо осуществлять на рассвете, когда часовых клонит ко сну. Группа подобралась к дому в середине большого села в тот час, когда по сырым низинам стелется белый, ватный туман, а на небе начинают гаснуть звезды.

План был таков. Монастырский, который благодаря своей силе легко мог гнуть подковы (в институте, в том числе он сам, были твердо в этом убеждены, хотя он ни разу ни одной подковы не согнул, да и вообще — городской житель — видел подковы разве что у ломовых лошадей), неслышно подкравшись, вышибает плечом дверь и ликвидирует охранника, который наверняка спит. Ворвавшиеся вслед за ним остальные члены группы уничтожают других полицаев, грузят в припасенные мешки бланки, печати, документы и поджигают дом. Обязанности заранее распределены — кто стреляет, кто похищает, кто поджигает.

Но все обернулось не так, как было задумано. В ту ночь кроме одного полицая в управе никого не было. Приятная неожиданность. Была и неприятная — он не спал.

И когда, разогнавшись, Монастырский всем весом своего могучего тела ударил в дверь и та с треском разлетелась, а он едва устоял на ногах, то увидел в метре перед собой полицая. Тот смотрел на него внимательно и настороженно, без всякого страха, сжимая в руке «вальтер». И рука эта не дрожала.

Когда смерть смотрит на тебя своим беспощадным взглядом первый раз в жизни, а тебе восемнадцать лет, возраст, в котором нельзя представить себе, что когда-нибудь умрешь, растеряться простительно. Простительно промедлить, испугаться, отшатнуться, закрыть лицо руками, зажмуриться. Смерть редко кто встречает глядя ей прямо в глаза.

И будь Монастырский просто смелым, отчаянным парнем, будь даже обученным солдатом, возможно, он и промедлил бы.

Но он был спортсменом, отличным, опытным, несмотря на молодость. И, между прочим, спортсменом-самбистом. Поэтому все, что он проделал, он проделал автоматически, не думая. Его нога в молниеносном движении выбила пистолет из руки полицая, а в следующую секунду он уже взял того на прием, прижал к земле, рванул голову на себя. Хрустнули позвонки…

Подоспели ребята. Обежав помещение и убедившись, что никого, кроме того единственного полицая, нет, они торопливо открыли шкафы, побросали в мешок документы, полили из принесенной фляги керосин и подожгли дом.

Когда, выбежав из полыхавшего дома, они углубились в лес, по небу уже разливались золотые краски ранней зари.

Сначала радостно и возбужденно обсуждали успешную операцию.

— Ну что, брат, — оживленно вопрошал бородач Монастырского, — дрых небось полицай? Ты его небось прямо из временного сна в вечный отправил! Он весело захохотал, довольный нехитрым каламбуром. — Заснул полицай на часок, а оказалось навечно!

Монастырский молчал. О том, как прошел его первый бой на этой войне, знали лишь двое. Второй, как справедливо заметил бородач, уснул навечно.

В восемнадцать лет люди не особенно склонны философствовать. Скорее наоборот. В этом возрасте многое представляется ясным и простым. И все же, идя по жар кому густому лесу, запахи которого пьянили как вино, по лесу, наполненному криками, щебетом, щелканьем, гудением, жужжанием бесчисленных птиц и насекомых, шумом ветра в листве, скрипом деревьев, где дыхание перехватывало от яркости красок, он не мог забыть, что убил человека…