Улья Нова - Инка

Городские набережные пусты, немногие чужаки оставили здесь след – народы все больше толпятся на улицах и площадях в центре, суетятся по ущельям универмагов, рынков и офисов, снуют по хрущобам окраин. Инка идет быстро, и ветер напевает ей на ухо городские сплетни.

– Так они говорят, что их Бог умер? – уточняет Инка у болтливого ветра и, указывая глазами на заходящее Солнце, отвечает – А мой бог все еще жив, вон он.

Инка идет быстро, губы ее обветрены, а в горле наметился маленький полярный островок. Несмотря на старания, никто, кого можно хотя бы издали принять за Огнеопасного деда, ни разу не встретился ей. Возможно, Огнеопасный дед чувствует погоню и тенью пробирается вдоль набережной Яузы по маленьким, скользким мосткам, невидимый, вдыхает запах ряски на Воробьевых горах или стоит в темноте, провожая взглядом шумящие ржавые баржи, что, как скелеты доисторических рыб, проплывают мимо Кремля.

Порой на пути попадается шатающийся силуэт, пугливый, как дикий индюк. Такие прохожие, подобно Инке, не владеющие колесом, неумело пользуются и сетью пешеходных дорог, бредут качаясь, словно на палубе корабля, застигнутого ночной бурей. Редко встретишь на набережных трезвого путника, но если уж случится увидеть такое, скорей всего это задумчивый старичок, совершенно не похожий на Настройщика Амулетов, выгуливает облезлую, старенькую лису.

Осенью торговля ползла медленно, как теряющая кожу змея. Не исправляли дело и новые работы Зюба – клыки, в царапины которых вкраплены золото – пот Солнца и серебро – слезы Луны.

Осенью зябко спешащие прохожие озадачены поисками теплой одежды: курток из шкур и брюк из замши. Они пробегают, не замечая лавочку амулетов и бус, и спешат по переходу дальше – утеплять отвыкшие от холода, дрожащие тела. Осенью батарея еще кое-как согревает крепость-вилькабамбу. Инка хохлится и грустит, словно кто-то наступил на ее тень и упрямо продолжает стоять. И Солнце все реже проведывает Инку, все реже дарит снопы лучей. Одеяло туч набили ватой, оно становится все толще с каждым днем, потом не выдерживает, трещит, рвется, и медленно кружит над городом первый снежок. А потом снегопад накрывает улицы и крыши белым.

В крепости холодно, нижняя челюсть Инки выстукивает костяную песнь, на оконце изнутри и снаружи одинаковые сосульки, и Виракоча замерзает от бездействия. Все меньше зевак забредает в лавку, в подчинении Инки остался всего один хмурый и задумчивый продавец-панк, остальных пришлось уволить.

Под Новый год в лавке так холодно, словно стужа далеких галактик ворвалась и бесцеремонно хозяйничает, замораживая все и вся. Инка и хмурый продавец мечутся в четырех стенах, как звери по пещере, а зеваки уносят ноги как испуганные резким шорохом грызуны. Уже поздно, но Инка домой не спешит, в ее квартире теперь склад ожерелий, бус и поясков, подходящих больше для лета или для теплых стран, куда никогда не заглядывает зима. Дома Инка опускается устало на баул с украшениями, роняет голову на кулак и выпускает голос-шаман Моррисона из радиолы полетать над районом, полечить вздохами окрестных птиц и старух. Когда же волна прошлого уже грозит замочить мыски, Инка поспешно разглаживает складки на юбке, обшитой сверчками, и несется по делам, болтливый ветер и тот не надеется ее догнать.

Из отпущенных на волю сотрудников «Атлантиса» только Инка раз в неделю навещает Писсаридзе, который похудел и ослаб хуже любого бездомного пса. Она носит передачи инкогнито, подкармливает грузинского путешественника кукурузными лепешками, пивом собственного изготовления, фруктами, дарит ему живые деревца в кадках, толстые серые носки из грубой козьей шерсти, собачьи и крысиные зубы на ниточках, чтобы спасали от тюремных духов, ремни с тяжелыми пряжками, чтобы оберегали от сокамерников. На просьбы представиться Инка шипит, обида еще разъедает ей сердце, напоминает белым шрамом на пальце. Однако невиновность Писсаридзе и «Атлантиса» тревожит Инку, будит Виракочу ее души, толкает во вьюгу и в мороз плестись к тюрьме, прижимая к груди передачу, чтобы суп в бидончике не остыл. На все ее попытки защитить горе-авантюриста правосудие отвечает непониманием, словно Инка говорит на чужом языке кечуа, слова сливаются в неясную, бессмысленную песнь, и пиратам ее не понять.

Прядет ледяные нитки северная зима-злюка, но даже в мороз Инка сворачивает к набережной по дороге домой. Вечером в свете фонарей снег светится осколками горного хрусталя. Чтобы не тосковать одной, скитаясь без сна вдоль затянутой льдом реки, Инка берет с собой узелок с косточками кролика. Она ведет с ними тихие неспешные беседы о том, как хорошо обнять цветущий каштан, как спокойно сидеть в зарослях на берегу пруда, наблюдая водомерок и стрекоз. Хорошо также гулять по лесу и чувствовать на себе зорко следящие из чащи глаза зверей. Лето слишком спешит в этих местах, скупо одаривает плодами, пригодными для еды, неохотно греет воду в реках, быстро сворачивает ковры на лугах. И хочется уехать далеко, на юг и затеряться в белом, пыльном городе, где дома дымятся на жаре. Хочется бродить по берегу моря и собирать ракушки, сердолики и черепки древних ваз.